– Вы хотите заплатить за нас все сборы?

– Да.

– Вы знаете, что для обработки этого улова – а у нас двадцать бочек на палубе и триста в трюме – нужно много рабочих рук.

– Да.

– И вы понимаете, что этим рабочим мы собираемся заплатить за их труд?

– Да, сударь.

– Но вы своим предложением хотите воспрепятствовать этому?

– А вот сейчас я вас не понимаю.

– Вы хотите воспрепятствовать тому, чтоб мы заплатили людям то, что они заработают. Вы вызвались заплатить за нас наши сборы с той целью, чтоб все эти финансовые потоки проходили через ваш магазин, чтоб сумма этого заработка таким образом пошла вам, а не самим рабочим. Другими словами: вместо того, чтоб платить людям за разделку улова, вы хотите, чтоб мы заплатили вашему магазину. То есть вы хотите забрать чужой заработок себе?

Молчание. Капитан быстро посмотрел в угол, на свою любовь – какая женщина! Какая жизнь перед моими глазами! – но тут же увидел за окном, что на площадке на улице полно народу: серосвитерные бородачи и неуклюжие пареньки-мальки, бледные на ярком солнце. Там же – и мальчик, которого он встретил первым на причале. Он снова повернулся к Кристьяуну из товарищества «Крона» и ощутил взгляд Сусанны у себя на спине и затылке: сейчас ему предоставлялась возможность проявить себя и показать… Он посуровел:

– Вы хотите, чтоб мы выплатили вам то, что заработают люди, потому что эти люди и весь их труд – ваша собственность?

– Я боюсь, что…

– Вы сами выловили всю эту рыбу? Вы строили наш причал? Все эти люди вам принадлежат? В Исландии рабовладельческий строй? Вы – царь над мужчинами и женщинами?

– Боюсь, что…

– Не надо бояться, давайте-ка лучше выйдем… Выйдите со мной!

Арне Мандаль вошел в раж, движимый любовью и праведным гневом: ему были знакомы эти сухопутные жуки, которые тихой сапой пытаются втереться между людьми и уловом, и иногда им удавалось нагреть руки на том, что наловили другие. Он приблизился к торговцу и прошел мимо него прямо в двери.

– Ступайте за мной, – сказал он, а потом добавил, заметив, что Кристьяун мешкает: – Вы боитесь ваших людей?

Высокий светловолосый норвежец открыл двери Мадамина дома и шагнул на залитую солнцем лестничную площадку; щеки у него раскраснелись от накалившихся страстей, – Исландия в одночасье приобрела собственного вождя-революционера! Он помахал Кристьяуну, велел ему выйти, и в конце концов владелец товарищества «Крона» повиновался и встал рядом с норвежцем, словно осужденный. Толпа сгустилась у лестницы: здесь что-то происходило, здесь стояли скверношляпные акулятники, согнутые в три погибели земляночники, батрачки со Старого хутора с пухом на щеках – и все не сводили глаз с высокого светловолосого человека. Капитан возвысил голос и обратился прямо к народу на таком понятном норвежском, на какой только был способен:

– Этот человек, ваш торговец, хочет, чтоб вы сейчас поработали на засолке сельди. Но ваш заработок он хочет положить в свой карман. Вы этого хотите?

Народ смотрел на него безо всякого выражения на лицах, – но в этом черничнике глаз можно было расслышать слабый ропот. Мандаль продолжал:

– Я говорю: нет! Мы заплатим вам деньгами! Теперь в ваш городок пришло будущее, теперь у вас будет свобода, вы будете работать не на него, а на себя самих! Настали новые времена!

Он закончил свою речь, подняв вверх сжатый кулак, и тут бы раздаться ликованию и крикам «ура!», только исландское простонародье не понимало в достаточной мере ни норвежский язык, ни такие разговоры о свободе.

– Он говорит, что теперь мы будем свободными, – громко объяснял взрослый мужчина осунувшейся женщине в платке, которая стояла и жмурилась на солнце, – то была Метта из Мучной хижины.

– Вот как? А разве тут кто-то несвободный?

Молодой капитан окинул толпу взглядом и попытался понять этих людей; он не мог взять в толк, почему они никак не реагируют на его слова, – может, они его не поняли? Где у этих людей сознание? Где жажда свободы? Он стоял перед людьми, из которых каждый на свой лад был закован в цепи: моряки, которые каждый вчерашний день закладывали лавочнику, чтоб пережить день завтрашний; или батраки, которые были собственностью своего хозяина, потому что вся их работа принадлежала ему, а сами они не имели права ничем владеть; вся их свобода заключалась в том, что им можно было раз в году уходить к другому хозяину, и то лишь в пределах одного фьорда, а переезжать в другие местности им возбранялось. И когда иностранец предложил им работать за деньги – впервые в истории страны, то торговец – истинный сверххозяин над всеми хозяевами и батраками, потому что все эти кроны, вся эта чудна́я финансовая система, были только буковками в его книге, – этот торговец сейчас собирался присвоить себе их труд. Вот каким было исландское рабство, – но оно в ходу уже так давно, а обсуждали его так мало, что все уже притерпелись к нему, и никто его не критиковал. Для этого был нужен иностранец.

Итак, наши земляки восприняли все эти неожиданные вести об освобождении от оков бестрепетно. Вести такие речи здесь было все равно, что сквозь войлок кричать: как ни старайся, никто не услышит.

Он стоял на утреннем солнце без обуви, в одних носках и в своем голубом свитере-водолазке; и он всего-то успел пробыть в этой стране час с четвертью – а уже нашел себе жену, выгрузил селедку на берег и будущее – в Северную Исландию, изменил ход истории страны и надолго поколебал жизнь целого народа этой примечательной идеей: платить людям деньги за их работу. Здесь и закончилась самая длинная глава в истории Исландии – на площадке перед Мадаминым домом, хотя действующие лица этой истории и сами об этом не подозревали.

Мандаль повернулся к Кристьяуну и спросил:

– Не желает ли торговец что-нибудь сказать?

Но сверххозяин старого времени в новом потерял дар речи и лишь потряс головой. Вот что этому народу делать с деньгами? Теперь, что ли, в лавке и кассу придется заводить?

– Ну, люди добрые! А теперь за работу! Все за работу! Улов ждет, солнце печет! Кто бы что ни говорил, а сейчас за всю работу заплатят деньгами!

Капитан вошел в такой раж, что, закончив свою речь, поспешил в одних носках вниз по лестнице, а оттуда – на тун, правда, там он обернулся и прокричал своему штурману, вышедшему на лестницу, чтоб тот прихватил его сапоги. А торговец все еще стоял на площадке не шелохнувшись и, несмотря на яркое солнце, уже стал тенью минувшего – действующим