угрожают другим формам объективности. То, что ценности привносятся в фрейминг-исследование, не означает, что его результат - лишь личное субъективное мнение ученого. Напряженный интерес к изменению климата может побудить человека изучать дождливую погоду, но этот интерес не делает собранную им информацию об осадках недействительной. Личный опыт расизма, бедности или сексизма может вдохновить ученого на исследовательский проект, но это не должно ставить под сомнение его результаты. То же самое можно сказать и о большинстве исследований в области гуманитарных наук.

Но тем, кто мыслит преимущественно ценностными категориями и в значительной степени отказался от понятий "факты", я хочу еще раз подчеркнуть, что никому не приносит пользы, когда ученые искажают факты в угоду заранее определенным политическим или этическим целям. В этом отношении сторонники ценностного нейтралитета правы - ученые иногда виновны в искажении исходного материала в угоду невысказанным ценностям. Критическая работа по выявлению этих предубеждений должна продолжаться. Но проблема не в наличии ценностей как таковых; проблема в фальсификации доказательств. На самом деле, ключевым следствием апелляций к свободной от ценностей социальной науке в целом является то, что они загоняют различные мотивы в подполье. Именно утверждение о том, что социальная наука должна быть аполитичной, заставляет ученых маскировать свою политику под фактические утверждения, презрительные осуждения или замаскированные моральные суждения. Именно представление о том, что социальная наука должна быть свободной от ценностей или этически релятивистской, заставляет ученых скрывать свои этические идеалы, политические интересы и теологические обязательства. Резюмируя, можно сказать, что именно эти апелляции к ценностной нейтральности порождают крипто-теологии и крипто-этику.

В качестве альтернативы ученые должны стремиться к осознанию собственных ценностей и к тому, чтобы сделать свои мотивы явными. Проблема не в том, что мы выносим нормативные или ценностные суждения, а в том, что нам все еще необходимо раскапывать невысказанные или недотеоретизированные нормативные обязательства, которые лежат в основе конкретных подполей. Я согласен с Максом Вебером в том, что ценности имеют жизненно важное значение для определения исследовательских программ, и что нам также необходимо не допустить, чтобы наши надежды и страхи исказили наши выводы. Точно так же я согласен с Францем Боасом в том, что нам необходимо отказаться от представлений о культурном превосходстве и в этом смысле убедиться, что мы поняли другую культуру или историческую эпоху, прежде чем претендовать на то, чтобы судить о ней. (Это может быть полезным упражнением в смирении - представить, за какие моральные промахи нас могут осудить прошлые или будущие поколения). Нам нужно быть скромнее и меньше осуждать других.

Я также выступал против контрабанды ценностей, замаскированных под эпистемологическую критику. Но я также пытался продемонстрировать некоторые из многих возможных законных способов перехода от факта к ценности и наоборот. Повторюсь, проблема заключается не в сочетании этики и эпистемологии, а в путаных представлениях об их взаимоотношениях, которые можно прояснить, как только мы перестанем пытаться полностью запретить этику и дадим возможность свободно и безудержно анализировать ее роль в нашей работе. Как только этические нормы окажутся на поверхности, их можно будет подвергнуть тщательному анализу и обсуждению. (Хотя лучший способ изменить мнение людей - это, вероятно, истории, рассказы о личном опыте и особенно сочувственные анекдоты).

В связи с этим я утверждаю, что гуманитарные науки должны принять особую ценностную цель - человеческое процветание. Призыв к революционному счастью имеет конкретные последствия для ученых. Гуманитарные науки должны помогать нам процветать как человеческим существам. Во многих отношениях это возвращение к раннему представлению о цели гуманитарных наук и, в частности, либеральных искусств. При этом революционный характер цели обязывает нас признать, что многие люди на планете не в состоянии работать над своим полным расцветом, потому что их буквально не видят и не слышат, или потому что их экономическое положение ставит их перед рядом очень плохих "выборов".

По этой причине нам нужна политика сострадания и возвышения. Критическая этика добродетели перекликается с тем, что Пауло Фрейре называл в "Педагогике угнетенных" освобождающей педагогикой, направленной на критическое сознание, которое позволяет видеть социальные и экономические противоречия и, следовательно, преодолевать препятствия на пути к более полному становлению человека.129 Она также напоминает о том, что Хоркхаймер считал отличительной чертой различия между "традиционной" и "критической" теорией - а именно, что традиционная теория понимает себя в первую очередь как простое описание общества. В то время как критическая теория призвана изменить ее. Хотя пространство не позволяет более полно изложить конкретные политические проекты, которые можно было бы предложить, я имею в виду акцент на достоинстве, эгалитарной прямой демократии, отчужденном правительстве и, наконец, на том, что коренные активисты из племени цотциль называют "ичбайль та мук" или "помогать друг другу в достижении величия" в служении "лекиль кукслежаль" или "жизни, которая хороша для всех", основанной на "общинной связи с землей" и нашей нечеловеческой средой. Мое знакомство с "Революционным счастьем" - это предварительный жест в сторону того, как это может выглядеть.

Это также напрямую связано с работой, которую я продвигаю в этой книге. Мы все время пытаемся (и безуспешно) решить системные проблемы, обвиняя отдельных людей или наводя порядок в терминах. Однако для того, чтобы произвести значимые изменения, нам необходимо знать, как возникают социальные типы и как их свойства скрепляются вместе. Общий рефрен современной культурной критики заключается в том, что мы часто чувствуем себя в ловушке социальных категорий или несправедливых классификаций. Мы часто принимаем исторически обусловленные и изменчивые категории за универсальные или неизменные реальности - в результате чего социальные и природные виды сливаются воедино. Учитывая, что мы живем в вечно разворачивающемся, процессуальном социальном порядке, нам необходимо принять субъективность, способствующую постоянному самопреобразованию. По этим причинам я пытаюсь разработать гуманитарную науку, которая позволит нам ясно увидеть, как социальный мир производится в настоящее время, а также как мы могли бы производить его иначе.

8: Заключение: Становление метамодерна

 

Когда-то один человек отправился в далекий путь, чтобы научиться страху. За прошедшее время он становился все легче и ближе, искусством овладевали с ужасом. Но теперь, когда с создателями страха разобрались, пришло время для чувства, которое подходит нам больше. Речь идет о том, чтобы научиться надежде.

Эрнст Блох, Принцип надежды, том 1

 

Философов-метамодернистов не было, поэтому возникла необходимость стать одним из них. Я представлял себе всю эту монографию как своего рода инти- мативное философское упражнение, в ходе которого читатель учится дезинтегрировать понятия, практиковать деконструктивную бдительность, а затем достигать нового вида реконструктивной способности. Это дает частичную свободу от социальных типов, позволяя создавать новые,