В начале зимы явился в Рим Монтэгю Уортли. А в первых числах февраля принцесса покинула Рим. Она простилась с аббатом, назвав его «человеком выдающегося ума» и сделав ему подарок в виде золотого медальона с изображением летящей птицы. Затем выехали в Пизу Христенек и Рибас. И наконец, в прекрасной белой, с позолотой, карете, окошки которой прикрыты были красными с золотой же бахромкой занавесками, подъехала к церкви Сан-Карло и сама принцесса. За каретой следовали верхами Чарномский, Доманский и неугомонный Монтэгю. Далее ехал экипаж попроще, где сидели слуги и сложено было имущество. За последнее время принцесса сильно обеднела, это стоило признать… Франциска сидела в карете вместе со своей госпожой. Деньги Дженкинса ушли на оплату некоторых долгов, приобретение кареты, а также и нескольких новых нарядов и украшений… У церкви принцесса вышла из кареты и раздала милостыню нищим. Сопровождаемая шумными изъявлениями восторга, она скрылась вновь в карете, где занавески были тотчас опущены. Экипажи покатили по Корсо к Флорентийской заставе…

* * *

В Пизе она зажила открыто и пышно, и это ей нравилось. Тотчас по приезде расположилась она со своими спутниками в покоях дома Нерви, убранных роскошно, нанятых и оплаченных графом Орловым… Снова окружали Елизавету столы на золоченых ножках, обитые бархатом сиденья кресел, расшитые золотыми нитями занавеси, канделябры, люстры, яркие анфилады… Приемная здесь была огромная, мраморная, римские копии греческих статуй улыбались от стен смутными белыми улыбками. Скульптурное изображение могучего Геркулеса, трогательно держащего на руках младенца Вакха, выдавалось несколько вперед… Однако целый день после приезда пришлось провести в спальне с занавешенными окнами. Раздражающая слабость мучила, изнуряла Елизавету. Страшная тоска падала на нее, словно штукатурка с потолка. Пугающая мысль заставляла обмирать от ужаса, от чувства жути: «Вдруг я так и буду лежать, и уже не смогу встать, и… умру?!»…

Но спустя день она встала с постели. И вот уже принимала графа Орлова в прекрасной приемной, сидя в глубоком кресле под балдахином. Кресло установлено было на мраморном возвышении, куда вели три мраморные ступени. Граф в своем мундире был, казалось, усыпан золотом с ног до головы. Она сдержанно-любезно предложила ему сесть на стул у подножья возвышения. Он с видимой покорностью присел. На ней было золотистое платье и поверх – темно-зеленая накидка мягкого бархата. Неубранные в прическу темные-темные волосы падали, спадали на грудь двумя длинными густыми прядями из-под шелкового, пестро-красно-золотистого фуляра, накрученного на голове наподобие тюрбана. Она знала, что выглядит истинной восточной красавицей. Даже косые глаза, которые могли другую женщину сделать уродливой, да, собственно, любую могли бы сделать уродливой, только усиливали ее странное очарование. Она все это знала…

Она рассматривала его, но исподволь; старательно притворяясь при этом, будто ей вовсе не интересно, как он выглядит… Он был очень высокого роста, не выше Михала, но куда плотнее, крепче, мускулистее. По-французски он говорил бойко, почти не ошибаясь, но речь его выдавала человека энергического, одаренного природой, но не получившего даже самого простого образования. Явственно видимый шрам над верхней губой не портил впечатления от его внешности и впечатление это было скорее благоприятное. Черты его лица оказались правильными; его серые глаза имели тот продолговатый абрис, которым отличаются глаза прелестных фигур, изображенных на античных сосудах; но если греческие глаза обыкновенно черные или темно-карие, то удлиненные глаза Орлова были северного пасмурного цвета. Выражение этих глаз не было пристальным, скорее рассеянным, и уж совершенно не могло назваться недоброжелательным… И тем не менее во время разговора все более захватывало ее одно странное чувство. Она даже не могла бы сказать, что это чувство – страх, нет, пожалуй, это чувство было возможно определить как чувство безысходности, обреченности… Но почему?! Разве она так уж зависела от него? Разве она не могла отвергнуть все его предложения с решимостью? Разве Михал не мог?! Но странное чувство обреченности, безысходности заставило и ее и Михала подчиниться этому человеку, подчиниться почти помимо своей воли, вдруг сделавшись безвольными. Подчиниться фаталистически, словно бы впав в состояние какого-то тихого, но отчаянного безумия… Как будто они оба знали заранее, что рано или поздно встретится, встанет на их пути подобный, такой человек. Они как будто ждали его, как возможно ожидать своей смерти, когда и боишься этой самой смерти и в то же время почти невольно хочешь, жаждешь, в сущности, увидеть ее, чтобы она уже пришла, явилась, чтобы можно было посмотреть на нее, в ее глаза!..

Орлов говорил с принцессой о ее письмах к нему. Он не стал тратить время на излишние объяснения и выражения учтивости. Он сразу сказал, заявил, что готов признать права принцессы на российский престол и готов также и всячески содействовать ей. Она поблагодарила, но на всякий случай намекнула на возможность получения ею в самом ближайшем времени значительных денежных средств, которые позволят…

– …отплатить за ваше гостеприимство, граф!..

Он отвечал, что оказывать ей гостеприимство и всяческое содействие – его долг как подданного. На этом разговор прекратился. Граф спросил, примет ли она его снова, она отвечала согласием. Затем граф откланялся.

Между тем Елизавета уже почувствовала, как отличается ее новое существование в Пизе от двусмысленной жизни в Риме. Графине Зелинской стали приходить приглашения в дома знатных и богатых пизанцев, на вечера и приемы. Было понятно, что этому способствуют сведения, разглашаемые о ней двумя лицами: сэром Монтэгю Уортли и графом Орловым!..

Но оставаясь наедине, Михал и Елизавета все же пытались рассуждать логически о происходящем.

– Скверно то, что мы никак не можем понять, насколько крепка власть Екатерины! – повторял Михал. – А ведь этот вопрос – самый важный для нас! Если эта власть не крепка, тогда понятно, почему граф решается изменить этой власти; понятно, что он ждет от новой императрицы, которой поможет взойти на престол, каскада почестей… Но и здесь возможно увидеть опасность, грозящую тебе в случае успеха нашего предприятия. Мы ведь не знаем, а насколько крепка партия самого Орлова! Мы можем очутиться полностью в его руках, вернее, в когтях! Но мы не можем просчитать решительно все возможности… А если власть Екатерины крепка? Тогда… Орлов притворяется!..

– Зачем? – машинально спросила она. И тотчас поняла, что вопрос этот совершенно нелеп!..

– Затем, чтобы поймать мнимую дочь покойной императрицы, как поймали в российских степях Пугачева! Мы очень рискуем!..

Она возражала:

– Нет, мы ничем не рискуем! Я ведь еще не сказала графу, что согласна принять его содействие!..

– Да ты же писала к нему, ты же этого содействия просила! Ты… мы! – поправился он.

– Писать – писала! – Она нарочно говорила только о себе, исключая из начатого дела любимого собеседника… – Теперь он изъявляет свое согласие, но я еще не изъявила своего; я еще не сказала, что согласна! И это не какие-то уловки, увертки, а так оно и есть: я еще не говорила ему, что согласна принять его помощь! Я писала ему, не будучи знакомой с ним лично, не видя его!.. – Она заговорила с раздражительностью…