Он знал методы войны, но сосуществование оставалось для него загадкой.

Девицу наверняка завербовала японская разведка. Среди людей сёгуна Токугавы Иэнари имелись Посвященные, способные вселить послушного им демона в тело китаянки. Но растворение… Должно быть, двуличный Алюмен под давлением – или за деньги – японцев изобрел что-то, выходящее за рамки представлений генерала. О демоны Преисподней! – этот человек дважды и трижды подлежал умерщвлению.

Потом настанет очередь девицы.

– Его нет в Париже, – Эминент не заметил, что говорит шепотом.

Даже самому себе фон Книгге не признался бы, что разъярен. Какой-то китаец осмелился поднять руку на его ученика! На восторженного юношу, который сбежал из Копенгагена, чтобы увидеть могилу своего кумира. Барон вспомнил, как стоял, полускрыт жасмином (жасмин! запах проклятого Чжоу!..); как слушал срывающийся от слез мальчишеский голос, когда Андерс Эрстед цитировал «Фауста», глядя на место упокоения человека, которого знал лишь по переписке.

Живейшие и лучшие мечты

В нас гибнут средь житейской суеты.

В лучах воображаемого блеска…

«Я все помню, мальчик мой. Все, до последнего слова. Где мы разошлись? Как стали врагами? Месмер ли тому первопричиной? Рок? Мое ясновиденье – и твоя слепота? Клянусь, если тебе суждено погибнуть – ты умрешь от моей руки. Считай это признанием в любви. Твоя судьба скрыта от меня. Я не знаю, сколько тебе отведено. Но тебя убью я, и никто иной. И уж тем более не мерзкий азиат, с которым ты встретился в вонючей лаборатории… Как он посмел, этот Чжоу?»

– Вы уверены, что Алюмен не в Париже?

– Да.

– Вы ничего не скрываете от меня?

– Вы забываетесь, герр Чжоу.

Химеры вспорхнули с карнизов и наперегонки кинулись прочь – на фронтон, к башням собора. Им не хотелось присутствовать при ссоре этих двоих. Шевелились на песке остатки цветка, словно желая вернуться на родную ветку. От реки потянуло сыростью. Где-то в предместьях ударил гром – на Париж шла гроза.

– Я – ваш должник.

– Вы – мой должник.

– Мне не следовало обращаться к вам со второй просьбой.

– Да, не следовало.

– Позвольте мне рассчитаться.

– Хорошо.

– После расчета мы вернемся к нашему разговору.

– Да, герр Чжоу. Вернемся.

– Я помню, – улыбка китайца могла заморозить реку. – Вам нужна холера.

Мальчик-клошар,[62]ночующий под мостом Менял, видел странный сон.

Ему снилось, что он не спит. Что ночь полна туманом, встающим от вод Сены. Что туман подбирается ко Дворцу правосудия, распространяется на остров Ситэ, берет в осаду всю округу – и лишь мост остается свободным от посягательств мглы. Он просто меняется, этот дьявольский мост. Меняется ежеминутно, как погода в октябре – деревянный горб, дряхлый и ветхий, скопище зданий, полностью закрывающих реку, блошиный рынок, королевская дорога, украшенная скульптурами монархов; нищая и голая арка – постройки снесли подчистую, статуи увезли в Лувр…

У моста стоял китайский черт в рыцарском доспехе.

Затаив дыхание, мальчик любовался рогатым шлемом, чешуей панциря, нагрудником в виде морды чудовища. Оружия у китайского черта не было. Вместо меча или копья он держал в руках корзину с только что сваренным, дымящимся рисом. На рисе сидел черный петух, молчаливый и печальный.

С корзины на землю сыпался красный порошок.

Мальчик захотел, чтобы китаец сплясал канкан.[63]Или взлетел к облакам. В конце концов, чей это сон? Увы, вместо канкана черт-рыцарь стал ходить по мосту туда и обратно. Мост Менял, как и следует из названия, менялся; косоглазый гуляка оставался неизменным. Иногда казалось, что он бродит не по мосту, а по времени, топча дни и годы.

Скоро мост был весь покрыт красным порошком. По обе стороны перил над водой закружились громадные вороны. Снижаясь, они касались воды крыльями – выкованными из железа, острыми, как ножи. Вода в таких местах не смыкалась; оставался кровоточащий разрез, сочась туманом.

«Здорово! – подумал маленький бродяжка. – Как в театре!»

Он бывал в театре, пробираясь тайком с черного хода. И, как знаток искусства, мог по достоинству оценить появление новых персонажей. Китайский черт теперь бродил не один. За ним по пятам ходили три гадкие старушенции в саванах. Каждая была обута в сапоги винного цвета, с загнутыми носами. Старушенции поминутно сплевывали в Сену и цеплялись за перила, оставляя на них клочья саванов.

Наконец китаец устал. Он остановился, взял петуха за горло и поднял – высоко-высоко. Корзина полетела с моста вниз, в один из разрезов, оставленный железным крылом. Сверкнул кривой нож. Или это ворон налетел, махнул перьями-клинками? Старушенции дружно захихикали, когда петух остался без головы, как аристократ в будуаре Мадам Гильотины. Уронив тело птицы на мост, китаец молча смотрел, как петух, мотая шеей, убегает по направлению к Консьержери.

Голову он съел – с клювом и гребнем.

Мальчик не заметил, когда все исчезло. Дрожа от холода, он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на мост. Болел живот. К горлу подступала тошнота, кишки сворачивались в узлы. «Наверное, вчера перебрал вина, – подумал он. – Хромой Гастон и мертвого уговорит. Надо поспать. Утром я встану, и все пройдет…»

Утром он не встал – первая жертва холеры.

«День был погожий, солнечный; толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой. Вечером публичные балы были многолюдней, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушая музыку. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо…»

«Le Moniteur».

«Холера, незаметно паря в воздухе, приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику. Она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях. Мы думали, что эпидемия, начавшись в апреле и пойдя на спад к концу мая, больше не возвратится. Единичные случаи подтверждали эту уверенность.

Мы ошиблись – настал черный, моровой август…»

«Le Courrier».

«Молва, распространившаяся по Парижу с быстротой молнии, приписывала действие эпидемии отраве и уверила массы, чрезвычайно восприимчивые в такие моменты, что какие-то лица отравляли пищу, воду в источниках, вино и другие напитки. В одно мгновение огромные сборища заполонили набережные и Гревскую площадь. Никогда в Париже не бывало такого скопления индивидуумов, которые были до крайности возбуждены идеей об отравлении и искали виновников этих воображаемых преступлений. Всякий, у кого находились в руках бутылка или пакет, возбуждал подозрение; простой флакон мог превратиться в обвинительный документ в глазах обезумевшей толпы. Один молодой человек, чиновник министерства внутренних дел, был убит на улице Сен-Дени по подозрению в том, что он хотел бросить яд в кувшины виноторговца…»