Вчера он спросил Чжоу Чжу:

«Ваш долг… Не слишком ли щедро вы расплатились со мной?»

«В великой стране, – двусмысленно ответил китаец, – десять наказаний приходится на одну награду. В сильной стране – семь наказаний на три награды; в стране, стоящей на пороге распада, наказаний и наград – поровну. Если наказания преобладают, народ спокоен, если изобилуют награды, рождаются мерзости».

«Объяснитесь, герр Чжоу!»

«Наказывая, герр Эминент, забудьте слово „слишком“. Любая мера здесь мала, если хотите достичь цели…»

Колесница Холеры свернула к собору.

– Фрекен Пин-эр! – заметил Торбен Йене Торвен. – Ваше повествование весьма занимательно. Однако в дальнейшем прошу выбирать более нейтральные э-э-э… обороты.

Ответом был быстрый кивок и еле заметная улыбка. Торвену даже показалось, что девица показала ему краешек розового язычка. Поскольку этого не могло быть по определению, Великий Зануда записал видение в раздел «необъяснимых оптических эффектов». Когда «повествование» ведется на языке жестов, подобная аберрация вполне простительна. Возраст, дальнозоркость, грозный призрак неизбежных окуляров…

– Еще чаю? – спохватился он. – Извините, фрекен, налью без столь ценимых вами народных китайских церемоний. Мы – люди суровые, можно сказать, военные. К контрдансам неспособные…

Он представил себя со стороны – и устыдился. Еще бы ножкой шаркнул, ловелас плешивый! Но что поделать, когда любезничать с юными девицами приходится нечасто. А с такими, как фрекен Бей-Наотмашь, считай, никогда. Не угодишь грозной спутнице – полетишь Андерсеном: носом в стену.

Церемония все-таки состоялась. Зануда вручил девушке дымящуюся чашку с чаем – маленькую пиалу, купленную в лавке Пале-Рояля; в ответ получил от нее такую же.

Поклонились друг другу – и можно пить.

Ежевечерние чаепития продолжались третий день подряд. Не от хорошей жизни – Париж, великий город, раскинувшийся десятками кварталов и сотнями улиц по обоим берегам тихой Сены, внезапно съежился до четырех гостиничных стен. Пространство было отдано страшной гостье – холере. Еще неделю назад газеты с удовольствием помещали оптимистические комментарии министерства внутренних дел – ликвидация последних очагов эпидемии, не слушайте паникеров… Когда ударили в набат, было уже поздно. Болезнь вырвалась из портовых кварталов и грязных ночлежек, хозяйской поступью шагнув прямо в центр французской столицы, онемевшей от страха.

Город пропах серой и камфарой, наполнился плачем и истерическим весельем. По улицам скрипели похоронные дроги. Парижане, привыкнув жить от праздника к празднику, с оторопью глядели в пустые глазницы Мора.

Впервые с революционных дней 1830-го заговорил главный колокол Нотр-Дам де Пари. Мерный звон катился над Парижем. В немногих еще отправлявших службу храмах прихожане пели «Dies Irae»: «День Гнева – тот день расточит вселенную во прах…»

Dies Irae, dies illa

Solvet saeclum in favilla…

Услыхав о закрытии булочных – по мнению перепуганного хозяина гостиницы, это и было началом Дня Гнева, – Торвен послал «гарсона» в близкий Пале-Рояль. Повезло: лавки работали. Мальчишка вернулся со щитом – с двумя фунтами китайского чая. Получив требуемое, Зануда вернул хозяину интерес к жизни, сняв на своем этаже еще один номер – пару смежных комнатушек. Проводить вечера в апартаментах девицы Пин-эр он не считал возможным – равно как приглашать незамужнюю фрекен к себе.

Кровать из номера вынесли, зато доставили жаровню и медный чайник.

Чай Пин-эр заваривала лично.

– По моему скромному разумению, фрекен, обычаи вашего великого народа, несмотря на их… э-э-э… непривычность для европейца, куда разумней, чем здешний либералистический разгул. Сколь приятна жизнь без свободной прессы! Без парламента и баррикад! Без, прости Господи, прав человека! Странно, что не все ваши соотечественники это ценят.

Последние бурные месяцы не давали возможности как следует позанудствовать – с чувством, от души. Тихими холерными вечерами Торвен наверстывал упущенное. Умница Пин-эр не пыталась возражать. Напротив, она кивала и улыбалась. Как выяснилось, подобный способ общения, дополнен листком бумаги и свинцовым карандашом, позволяет беседовать на любые темы. Зануда теперь считал себя знатоком жизни и обычаев китайской столицы (девушка даже набросала план Запретного города!) – и получил некоторое представление о том, откуда взялась его таинственная подопечная, и какие дороги привели ее из патриархального Срединного царства в чуждую либералистическую Европу.

Мысленно ужаснувшись (о времена! о нравы!), он не подал виду, рассудив, что должное терпение и прилежание исправят зигзаги в воспитании юных фрекен. Сложнее было с собственным жизнеописанием. Пугать девушку ужасами войны? – нелепо. Рассказывать о работе в Королевском Научном обществе? – нескромно. Что оставалось?

Прозябание над грудами документов?

Пин-эр сама нашла тему. Она выразительно глянула на левый рукав его сюртука. Траурная повязка… Девушка сложила руки на груди, с намеком поклонилась ниже обычного.

– Благодарю за сочувствие, фрекен, – вздохнул Торвен.

Он не знал, с чего начать. Наверное, с того, как бедный и очень скромный студент учился на медные гроши, мечтая стать адвокатом. Дни он проводил в университетской аудитории, вечера – в библиотеке, а ночи – над конспектами…

– Эй, камрады, Торвену больше не наливать! Иначе во второе естество выпадет. Лейтенант, ты живой?

– Po Donu gulyaet, po Donu gulyaet…

– Прячься, друзья! Торвен по-русски заговорил!

– Po Donu gulyaet kazak molodoy!..

Прятаться не стали. Выпавший во второе естество отставной лейтенант был страшен, но управляем. Достаточно в разгул лихого буйства скомандовать «Черный Ольденбургский, смир-р-рно!» – и будущий юрист Торбен Йене Торвен делался тих и послушен. Ненадолго, конечно. Но убежать и спрятаться кое-кому удавалось.

Ессе quam bonum, bonum et jucundum,

Habitare fratres – fratres in unum…

Бурши веселились. Копенгагенский Burschenschaften вышел на улицы, отмечая начало летних каникул. Город вымер, захлопнулись тяжелые ставни, корабли в гавани снялись с якоря. Птицы откочевали в близкую Швецию, солнце спряталось за тучи.

Бурши в разгул пошли!

Это очень хорошо, хорошо, прекрасно,

Если братья заодно и живут согласно!

Братья жили согласно. Крутой мордобой, устроенный Торвеном на первом курсе, вспоминался, как великий подвиг будущего бурша по дороге в объятия «камрадов». Учитесь, молокососы, фуксы крученые! Таков путь в Братство не мальчика, но мужа!

Пять отважных гордых буршей проводили мы на бой!

Пой, пой, что случилось? – не дождались их домой…

Все пьют, все гуляют, все жизни студенческой рады. И Торвен рад, даром что во второе – Бахусово – естество выпал. Один лишь Никлас Далгард не пьет и не радуется. В уголке сидит, в грязное окошко смотрит.