Всего, что было потом, я не помню. Я пытался придумать, где переночевать. Пошел к соседям, к Голдманам, но у них в окнах горел свет, и я постеснялся зайти. Не знаю, как я выглядел в ту ночь со стороны: парень в носках, с окровавленными ладонями, небритый, усталый, охваченный страхом. Я бродил где-то, пытаясь собраться с мыслями. Рубашка у меня промокла – шел дождь. Я старался найти место для ночлега. Когда я по-настоящему измотан, кажется, будто в голове проходят слабые электрические разряды, медленно ползут, словно змеи. В Роквилле я спрашивал, что это за болезнь, но, вероятно, ничего страшного, какая-то ерунда. Потом я снова вернулся к «Гертруде», на задний двор, и смотрел на темный дом. Черная крыша сливалась с дождливым небом без всякой заметной границы. Передо мной просто вставала черная громада. Я уже не думал о том, чтобы еще раз войти в дом, однако мне требовалось место для ночлега.

В итоге я устроился в собачьих будках, которые Джейд сколотила для щенков с их мамами. Наверное, она дожидалась моего возвращения, чтобы разобрать будки. На земле лежала кучка сена, мелкоячеистая сетка, рубероид, чтобы укрыться от дождя. В вольере стоял успокаивающий запах собак: шерсти и помета, дыхания и молока – реальности. Я заполз в укрытие, совершенно довольный тем, что нашел такое замечательно место, и совсем близко. Я улегся так, чтобы видеть дом, старался представить утро, когда Джейд заметит меня и начнется длительный процесс осмысления всего, что нам известно. Я вспоминал, как мы занимались любовью в гостинице «Макальпин», решил, что необходимо вспомнить все до малейшей подробности, но уснул на том месте, где Джейд позвала меня в постель.

Рассвет я проспал. Я лежал, залитый солнцем. Джейд встала, выглянула в окно и увидела, что я сплю в собачьей будке. Должно быть, это ее напугало, она решила, что больше не желает иметь со мной ничего общего. Не знаю, в какой последовательности разворачивались события. Она оделась, но вот до звонка в полицию или после? Она надела шорты цвета хаки и синюю блузку, закатав до локтя рукава. Синие матерчатые туфли на джутовой подошве. Потом позвонила. Почему-то я сомневаюсь, что она звонила в полицию прямо с постели. Вероятно, она надеялась, что, пока одевается, я чудесным образом проснусь и, когда она снова выглянет в окно, вольер будет пуст, лишь на соломе останется отпечаток моего тела. Но я все еще был там, спал – нет, начал шевелиться, просыпаясь. Помню, как открыл глаза еще до приезда полиции, помню, увидел чистое светлое небо, ощутил запах сена, потрогал порезы на руке и снова заснул, на этот раз глубже, провалился в сон, как будто предчувствуя, что мне еще долго-долго не придется спать на свободе.

– У меня во дворе человек, который… – заявила Джейд полиции.

Только который? Который угрожал мне? Убил моего отца? Ворвался ко мне в дом? Сошел с ума? Не знаю, что сказала она обо мне полиции Стоутона. Она не сказала, что меня разыскивают в Чикаго, потому что я несколько часов просидел в участке, прежде чем они узнали об этом. Вероятно, она просто попросила их приехать и забрать меня, не удосужившись что-либо объяснить. А когда они приехали, она пришла с ними на задний двор, чтобы я мог увидеть ее. Один из копов пнул меня в плечо, и, проснувшись, я сразу понял, что произошло.

– Вставай! – заорал один из них, как будто ожидая от меня самого худшего.

На мгновение я замешкался, пытаясь понять, можно ли сделать что-нибудь, каким-то образом изменить направление лавины событий. Коп снова толкнул меня ногой, и Джейд закричала:

– Зачем вы так!

Один из копов что-то ей ответил, а я тем временем встал. Они схватили меня за руки, как будто я действительно был опасным преступником, впились в меня пальцами, принялись дергать из стороны в сторону, творя те мелкие гадости, которые ломают человеческий дух. Это же был рутинный утренний арест, все должно было пройти спокойно и гладко. Уж не знаю, почему вызвал у них такое отвращение, проснувшись в собачьем вольере. Нет, я знаю, что выглядел отвратительно, но я же только-только разлепил глаза, сомневаюсь, что мог кому-то показаться опасным. Наверное, дело было в том, каким незащищенным я выглядел, сколь явно не желал за себя постоять. Они повели меня прочь, и я зашагал, чтобы они не тащили меня волоком. Я старался обернуться, увидеть Джейд, но они вцепились еще крепче, и впервые за то утро меня пронзил страх. «Эти ребята меня по-настоящему ненавидят», – подумал я. Меня затолкали на заднее сиденье патрульной машины. Теперь я мог обернуться на дом, но Джейд уже не было видно. Она так и осталась на заднем дворе, глядела на будки, вспоминая собак, вспоминая, как мы растили их и как они едва не подтолкнули нас к тому, чтобы завести семью. Еще она, наверное, слегка дрожала, чувствуя, как зарождаются сомнения, правильно ли она поступила. Машина тронулась. Я сидел в наручниках, но, в отличие от полицейских машин в больших городах, решетки, отделявшей меня от копов, не было. Я много раз слышал, какую боль причиняют наручники, поэтому не удивился, но я не был готов к тому, с какой яростью эта боль будет вгрызаться в мои внутренности. Я обливался потом, казалось, меня вот-вот вырвет, а душу леденил страх опозориться.

Каждый раз, размышляя о возможных последствиях побега из Чикаго, я представлял мрачную картину возвращения в Роквилл: вот я ношусь с остальными по лужайкам под ослепительно-синим небом Вайона, что в Иллинойсе, а светлоголовые дети, вцепившись пальцами в черные прутья викторианской ограды, внимательно смотрят на нас. То была картина отвержения, гнева и, конечно же, невосполнимой потери, потому что она означала, что я снова насильно разлучен с Джейд. Когда я был уже в бегах, страх быть схваченным иногда разрастался настолько, что я невольно терзался, в подробностях представляя себе, на что будет похоже мое возвращение в клинику. Но чаще всего мне удавалось прогнать этот образ, удавалось заткнуть кляпами рты дьявольским актерам и мысленно привязать их к стульям – и слава богу, потому что, оказавшись во власти полиции штата Иллинойс, я даже не мог себе вообразить, во что это выльется. Все мои страхи ни к чему меня не подготовили, вообще ни к чему. За нарушение условий досрочного освобождения со мной обращались хуже, чем за то, что я устроил пожар и едва не погубил целую семью. В тот раз я нарушил законы мироздания; зато сейчас я нарушил законы полиции, а за подобные проступки карали гораздо строже.

После многочисленных задержек, отсрочек, апелляций и, как я подозреваю, обычной бюрократической волокиты, после допросов, тестов, после переводов из одной камеры в другую, а затем и в другую тюрьму суд постановил отправить меня в исправительное заведение общего режима в Иллинойсе, в Волкшилле, маленьком городке между Чикаго и Вайоном. Моего соседа по камере звали Томми Рита, ему было лет сорок, и он досиживал десятилетний срок за торговлю сигаретами на черном рынке. Томми был загорелый, полный жизни, каждый день после обеда он по два часа занимался в камере физкультурой, чтобы поддерживать в форме небольшое коренастое тело. По ночам он любил шепотом рассказывать мне, как лишний раз убедился в глупости закона, когда его взяли за неуплату налога на сигареты. Он утверждал, что избивал людей до полусмерти, однажды бросил бомбу в ресторан, совершил бесчисленное количество краж, был одновременно женат на женщине из Хегвиша и на женщине из Мичиган-Сити, а все, что ему смогли предъявить: «жалкие махинации с сигаретами». Я не верил в бесчисленные преступления Томми.