движения и выступали для опоязовцев в качестве формы исторического закона, сохраняя свою структурную формулу аналогии (ср. суждения Шкловского о форме как законе построения предмета[286], т. е. правилах его вырывания из контекста[287], «смене групп» как аналогии; тыняновское понятие «литературной конвергенции» как «глубокой аналогии исторических причин»[288]; задачу «разрушить ряд формальных аналогий, на основании которых произведение замыкается в насильственное ложное единство», и требование «объединения по признаку функциональной аналогии[289]). Это понимание системы как функциональной аналогии, применения старых форм в новой функции перекликается с эйхенбаумовским: «История есть наука сложных аналогий, наука двойного зрения»[290] и др.

Но внутри этих аналогий в соответствии с характером семантической принудительности, аподиктической значимостью смыслового элемента действовали каузальные связи, выражаемые натурализованными метафорами, лежащими ниже уровня теоретического интереса и не подлежащими поэтому теоретическому контролю. Использование метафор такого рода и предметных каузальных детерминаций свидетельствовало об известном пределе теоретической рационализации, о втягивании в структуру суждения детерминационных компонентов общекультурного уровня в качестве своеобразных логических склеек, переходов, не остающихся, впрочем, безобидным нейтральным элементом рассуждения. Однако эти пределы обнаруживаются только при переходе от собственно теоретических задач к историко-эмпирической работе, т. е. на следующей типологической фазе развития школы. (Мы стремимся выявить в работе опоязовцев следы разных фаз, разных типов теоретического рассуждения, относящихся к различным стадиям их концептуального развития, но из‐за особенностей их саморефлексии и ограниченности методологического «самоотчета» могущих быть выраженными и синхронно. Речь опять-таки идет не о личных возможностях, а о социальных основаниях теоретического интереса.)

Именно натурализованные метафорические образования в условиях последующего кризиса дали те логические развороты и связи, которые обеспечили регенерирование у опоязовцев прежней идеологии литературы, рутинных (в теоретическом плане) способов историко-литературной работы, характерных для их оппонентов. В период интенсивной концептуальной работы оживает этот второй, фоновый, неконтролируемый план, поскольку он образует области значений, лежащих «по ту сторону» теоретического горизонта, и сохраняется именно в прямых ценностных декларациях их критических, а не теоретико-методологических работ. «Критик должен быть своего рода историком, но только смотрящим на современность не из прошлого, и вообще не из времени, а из актуальности как таковой. Критик отличается от историка литературы только тем, что его эмоция направлена на распознавание того, что образуется на его глазах, что еще не сложилось. Усмотреть в этом становлении признак того, что в будущем окажется историей литературы, – основное дело критика» [291].

Нетрудно в этом высказывании увидеть ту же структуру идеологии литературы, характерную для модернизационной культуры, против которой опоязовцы так боролись. История, таким образом, оказывалась постепенно не только критерием достоверности, эмпиричности, очевидности, подкрепляющим выдвинутые теоретические положения, но и стандартом и схемой специфических детерминаций, установления логических связей и отношений принудительного, значимого порядка объяснения, техники объяснения, содержащей в себе скрытый оценочный момент качества, имплицируемого в смысловом сюжете исторической формы. Неслучайность методологического реализма, сливающего, как отмечали Ц. Тодоров[292], М. О. Чудакова[293] и др., логические подчинения с предметно-содержательными, а значит, сохраняющего соблазн «истинностных» высказываний, приводит к тому, что для формалистов, вопреки их собственным заявлениям, критерий эстетического прогресса скрыто присутствует в истории, в эволюции литературных форм. Эти моменты можно видеть во введении понятий «линия эволюции», «линия развития»[294] как детерминационного критерия истории литературы, которую они хотели бы описать и фиксировать. Хотя она и «изломанная» и «прерывистая», тем не менее писатель может оказаться «вне ее», «отстать», «быть преодоленным» и т. д. Отсюда, естественно, образуются и формы суждений типа «эпоха требовала», «история сделала необходимым» и проч., являющиеся уже внеэмпирическими идеологическими конструкциями, опредмеченными формами логической обязательности, что свидетельствует об утрате изначальной теоретической позиции. Разумеется, эти выражения могут встречаться и на ранних этапах работы группы, но мы их рассматриваем как элементы теоретического и логического ресурса, различные части которого имеют разнофункциональное значение, или, пользуясь ее же словами, принадлежат к разновременным линиям и пластам культуры. Существенно, чтó и при каких условиях, когда всплывает на поверхность объяснительной работы и в каком качестве.

Использование выражений типа «эпоха требовала» делает особенно очевидным смену антропологических констант: не только субъекта литературного действия (соответственно, изменения объекта теоретической конструкции), но и субъекта интерпретации, «точки зрения наблюдателя», изменение логики и техники объяснительной работы. Такая конструкция субъекта литературного процесса в целом, идентифицируемого с самим интерпретатором, принципиально меняла всю логику рассуждения и анализа. Уже не литературное взаимодействие являлось конститутивным для теоретического построения, не ресурсы действующего участника в конкретной ситуации литературной борьбы, а дедуктивная схема общего идеологического развития литературы, заданная точка зрения абсолютного наблюдателя, обладающего как бы полнотой знания о прошлом и будущем. Такая противоречивость работы опоязовцев скрывает несознаваемые коллизии ценностей, конфликты столь же глубоко личностные, сколь и институциональные, поскольку это столкновение в душе и сознании исследователя императивов самой модернизирующейся культуры – познания и авторитета, знания и действия. Натурализованные метафоры утверждают «истинность» построений фактического материала, упорядоченных с их помощью. Такого рода модальность в социальном плане представляет собой стремление (неконтролируемое) исключить противников из сферы возможной конкуренции за признание, подавление, а не учет иных возможных точек зрения на обсуждаемые вопросы. В отличие от гипотетической модальности, условности, в функциональном плане представляющей собой ориентацию на академических оппонентов и готовность к проверке и обсуждению выдвинутых положений, метафорический натурализм содержит апелляцию к «единственно верной», «легитимной» точке зрения, идентичной доминирующему символическому авторитету. В условиях модернизационной культуры она всегда будет репрезентироваться инстанцией, воплощающей правильность стратегии культурного развития. (Подчеркнем еще раз, что речь идет о характере выстраиваемых теорий в условиях усиливающегося давления на ОПОЯЗ, – момент, который мы временно «выносим за скобки», а также что сказанное мы ни в коем случае не относим к личным и человеческим качествам опоязовцев.)

Таким образом, правила квалификации результативности научных высказываний в подобной социальной ситуации науки исключают конвенционалистские формы знания, в формальном отношении требуя соответствия не возможным оппонентам, а однозначным социальным авторитетам, являющимся решающим критерием в вопросах науки. Оборотной стороной этого является нетерпимость к позициям других. Иными словами, методологический реализм – не случайность, не ошибка, а результат последовательной рационализации отдельных высокоценимых опоязовцами и значимых для них постулатов и принципов. Теоретико-методологические сложности, осознаваемые при этом и ставшие причиной теоретического паралича, суть лишь своеобразное выражение этих ценностных императивов в плоскости когнитивной рефлексии. Они – производное от попыток решить проблемы соединения системной ориентации (позиции абсолютного наблюдателя) с задачами анализа взаимодействия (что требовало учитывать положение вещей в перспективах участников взаимодействия, т. е. описывать конкретные стандарты литературной культуры исследуемых групп), а также с необходимостью фиксировать механизмы инновационной эволюции с точки зрения их ценности для «будущего литературы». При таком многообразии теоретических, методологических, предметных и оценочных императивов удержать это распадающееся теоретическое сооружение становилось невозможным. (Следует сказать, что такого рода задачи, возникающие и в других областях знания, например в современной философии и логике науки, в структурно-функциональной концепции социологии и других сферах, при аналогичных холистских посылках, удовлетворительно решены быть не могут.)

Таким образом, вторая фаза развития ОПОЯЗа, содержащая противоречивые методологические тенденции и ценностные альтернативы, закончилась в теоретическом и концептуальном плане известной стагнацией, хотя содержательная работа, идущая главным образом как эмпирическая разработка выдвинутых ранее положений, оказалась чрезвычайно плодотворной и ценной для истории литературы, дав образцы исторического исследования, имеющие непреходящее значение.

Проблема инновации, эволюции, видимо, должна была решаться или развиваться другими теоретико-методологическими средствами, часть из которых нащупывалась Тыняновым и Шкловским.

Теоретические трудности, которые встали перед ОПОЯЗом, касались решения проблем, связанных с функционированием неинновационных систем литературного взаимодействия.