оказываемое усилиям подобной рационализации, свидетельствует о том, что ядро этих аксиом защищено слоем литературно-идеологических представлений. В частности, это касается и таких кардинальных для любой научной дисциплины представлений, как специфически антропологические основания, чаще всего имплицитные, не проявленные в технике принятых интерпретаций. Степень развития любой дисциплины впрямую связана с возможностями выделения своего собственного представления о человеке. С ним коррелируют не только внутридисциплинарные критерии задач, исследовательской мотивации, онтологические рамки, стандарты достоверности, но и привлекаемые для объяснения культурные ресурсы. Так, в философии, начиная с Нового времени, конституировались: в гносеологии – идея познающего субъекта, в этике – идея моральной персоны, в экономике – идея человека целевого действия (разумного эгоиста); в социологии методологически используются концепты социальной роли или социального действия, в культурологии – субъект, обладающий полнотой знания всего объема традиции, «носитель культуры», и т. п.

Литературоведение не специфицировало своего антропологического в этом смысле представления. Как правило, оно сохраняет претензии на неисчерпаемую полноту и многомерность всех проявлений человеческой жизни, описываемой литературой[272], т. е. не отделяет когнитивного субъекта от литературного, а их обоих – от исторического и других индивидов. (Заметим между тем, что эти претензии неправомочны, что специальный анализ мог бы показать, что даже литература тематизирует только сравнительно узкие сферы человеческой жизни, связанные с репрезентацией смысловых источников культуры.) Основной фонд литературоведческих представлений о человеке может быть определен как простая функция идеологических представлений тех, кто претендует на представительство «культуры» или «общества» как целого. Базирующаяся на этой норме «родового» человека интерпретация ведет к чисто психологической по характеру мотивировке литературно значимых явлений как в объяснении актов творчества (т. е. влияния, генезиса), так и в трактовке восприятия произведений (т. е. читателя). От конструкций социального целого («народа», «нации», «государства», «буржуазии образования», «пролетариата». «человечества» и т. п.), проецируемого на сущность индивида, зависит семантика толкований и отдельного произведения, и некоторой их системы (как, впрочем, и всех других литературных явлений).

Но рядом с подобными дедукциями в современном аналитическом литературоведении начали возникать и другие антропологические представления, хотя они еще и не получили соответствующей четкости и выраженности. Таковы представления о коммуникативном действии в семиотике с присущим ему однозначным характером целевой или экспрессивной мотивации, о неконкурентном социальном взаимодействии (диалоге) как форме организации текста и соответствующей структуре интерпретации; характерная для герменевтики идея субъекта как эстетического духа, конгениального акту творчества, т. е. субъекта процессов образования, понимания и мотивации. Сюда же можно отнести концепты внутритекстового адресата – «имплицитного читателя» в рецептивной эстетике, «кондиционального автора» в эстетике воздействия и т. д. Именно введением подобных представлений отмечено развитие литературоведения в последние 15–20 лет.

Однако следует сказать, что эти антропологические конструкции основываются на сравнительно простых проекциях человеческого действия или поведения, не затрагивающих проблематики смысловой инновации. Фонд культуры, ее ресурсы при этом рассматриваются как статичные, готовые, ибо аналитически они не связаны с концептуальной техникой фиксации или описания смысловой инновации. (Не случайно столь популярными оказываются структуралистские методы.)

Не было подобной техники до самого последнего времени и у социологии. Лишь в самое последнее время, главным образом на материале символических форм культуры – искусства, разложения ритуала и др., было дано социологическое описание смыслопорождающего действия[273]. Благодаря этому оказалось возможным аналитически «видеть» подобные структуры и образования и социологически прослеживать их соединение с другими.

Теперь к ОПОЯЗу. Драматическая история этой научной группы, как и ряда подобных ей, уникальных по своему характеру, представляет особый интерес для социолога (прежде всего социолога, занятого анализом взаимосвязи знания, культуры и идеологии). ОПОЯЗ объединил несколько исследователей на четком определении своего предмета исследования: литературном инновационном действии и соответствующих задачах: создании теории литературы как теории литературной инновации. Из всей диффузной совокупности возможных представлений о человеке в литературе было избрано одно как специфическое именно для литературы и искусства в целом: действие, являющееся механизмом смыслопорождения. Не «человек вообще», а структура действия, производящая новые литературные конструкции, представляющие собой формы смысловых источников в секулярной и динамичной социокультурной системе.

Такая программная заявка имплицитно содержала два варианта своей реализации. Первый (при неполном сознании методологической специфики единицы теоретического конструирования, уровней таксономического описания и, соответственно, перспектив последующих теоретических обобщений и генерализаций) вел ко все более разрастающемуся каталогу описания литературных инноваций, т. е. к чисто эмпирической историко-литературной работе. Второй предполагал разработку теоретических концептов и неинновационных действий, их системы, особенностей их организации в определенной ситуации с тем, чтобы можно было показать теоретически систематизированным образом механизм литературной динамики, т. е. функциональную неслучайность литературной инновации.

В социологическом плане сама возможность развития подобной теории означала бы, что литература не может более рассматриваться как эпифеномен идеологии культуры. С формированием такой теории исследователь лишается возможности интерпретировать литературу в том или ином «этнографическом» (В. Шкловский) плане, поскольку литература здесь больше не может рассматриваться как синоним культуры в целом, а ее история – как синоним истории культуры или социальной истории. Напротив, выделение ее специфического объекта – инновационного смыслопорождающего действия – создает не только предпосылку для ограничения от прочих подходов к литературе как предметной области изучения и оценок, но и предложение контролируемых средств, поскольку и предмет анализа, и средства его выделены в соответствии с провозглашенными задачами. А это означает, что выдвигаются критерии объяснительной работы, лежащие исключительно внутри самой науки о литературе, – внутридисциплинарные стандарты оценки производимых интеллектуальных работ. Усилия интерпретатора, опирающегося на идеологические положения, направлены на партнера, внешнего по отношению к сфере исследования литературы, т. е. не затрагивают ценностей и эталонов собственно познания, так как хотя и принимают аналитическую форму (точнее, могут принимать), но, по сути, они оказываются обусловленными интересами контроля над нормой реальности, предъявляемой литературой.

В отличие от этого ОПОЯЗ выдвинул внутридисциплинарные критерии оценки интерпретационной работы, т. е. ограничил круг компетентных референтов своей работы исключительно академическим сообществом, способным оценить своеобразие теоретических задач и корректность анализа и интерпретации материала.

Такое понимание науки, с одной стороны, и литературы, с другой, как специфических в своей автономности социальных институтов, основывающихся на собственных ценностях, могло бы при последовательном развитии и рецепции его другими служить, в свою очередь, свидетельством интенсивных процессов социальной дифференциации, роста многообразия культурных ценностей, а вместе с тем и формирования ядра идентичности исследователей, складывающегося из признания самодостаточности, автономности отдельных сфер, т. е. быть признаком конца модернизационной эпохи, или, пользуясь словами Ю. А. Левады, выхода культуры из «классов», окончания ею школы классиков. В социальном плане это выражается выходом на первый план неинструментальных действий, производящих и акцентирующих новые смыслы и механизмы смыслообразования, а значит, и исследователей, вводящих собственные масштабы происходящего, а не берущих те или иные нормы интерпретационной работы как «готовые» (т. е. не пользующихся просветительской схемой чужих, хотя и авторитетных глаз, их взглядом на прошлое и на самих себя). Иными словами, речь идет о возможностях институционализации науки о литературе как таковой.

Социальная история подобных групп – их возникновение и крах – в этом смысле есть драма возникновения и вытеснения, вплоть до полного разрушения, групп с автономными ценностями, лежащими в основе их институционализации, – академического познания и субъективного творческого акта, т. е. ценности инновационных культурогенных механизмов, – и поглощения их устойчивой модернизационной идеологией культуры. Речь идет о блокировке социального и культурного многообразия, процессе социокультурной гомогенизации, об ограничении действия инновационных механизмов, а значит, и самодостаточности ядерных структур идентичности в культуре. Не следует сказанное понимать как однократную историю отдельной группы – описываемый цикл представляет собой функционирование модернизационной культуры, предпосылку и форму ее стабильности или устойчивости, поскольку подобные группы маргиналов постоянно возникают и вытесняются на социальную периферию, где они распадаются, не получая признания.

Рассмотрим подробнее эти процессы на материале теоретического аппарата ОПОЯЗа.

Внутреннюю теоретическую историю его – мы фиксируем ее не хронологически, а типологически,