— Русские танки!

И правда, лес был проткнут, как вертелом, танковым прорывом. На тридцать километров советские танки не встретили никакого сопротивления.

Наши солдаты, проворные как белки, цеплялись за грузовики армейского корпуса. Русские уже достигли вокзала на юго-западе и мели дорогу, по которой весь караван шел в Аугустенвальде.

Машины резко останавливались, как лягушек сбрасывая головой вперед в снежное месиво штабных офицеров. Невозможно было сообразить какую-либо оборону: ни одного немецкого танка, ни одного противотанкового орудия не было здесь. Весь участок был во власти противника. Сама дорога Аугустенвальде — Штеттин была отрезана. Нам пришлось спускаться по южному склону до дороги на Штаргард. Оттуда мы добрались до Альтдамма.

Там нас ждала основная часть наших солдат. Отступление было организовано умело. За ночь потери были небольшие. Но наша дивизия была в плачевном состоянии. Уже в Штаргарде два наших пехотных полка пришлось слить в один. Теперь два батальона этого сводного полка насчитывали всего лишь около четырехсот человек. Многие офицеры погибли. Не было ни одной полностью укомплектованной роты.

Русским удался впечатляющий прорыв. Теперь нужно было несколько дней, чтобы их боевая техника прошла через лес. Из Альтдамма было проведено несколько контратак. Значит, можно было надеяться на некоторую передышку.

Я добился недели, чтобы реорганизовать свой личный состав и слить моих потрепанных солдат с только что прибывшими к нам с вокзала в Штеттине подкреплениями.

Но мне хотелось оставить у себя только самых отчаянных. Я собрал всех людей, поблагодарил их за чудесное мужество. Я прямо описал им положение и суровые бои, что еще предстояло им выдержать. Каждый был свободен выбирать огненный путь или остаться в роте переформирования.

Все пришли в легион добровольцами. Почти не оставалось больше надежды: я принимал только ту кровь, которую люди прольют добровольно. Больше никто не сможет сказать, что в последних битвах хотя бы один валлонец погиб против своей воли.

Восемьдесят солдат предпочли больше не возвращаться в бой. Я отнесся к ним с таким же уважением, как и раньше. Я не был рабовладельцем. Впрочем, большинство из этих парней были на исходе сил. Я обеспечил им отдых и питание за тридцать километров северо-западнее Одера.

С шестью сотнями остальных уцелевших за этот ужасный месяц и новобранцами я сформировал один ударный батальон. На шестой день до рассвета мы с песней отправились в сторону доков и мостов Штеттина.

* * *

Командиром этого батальона отчаянных парней был майор Диерикс, с необычным «колониальным» лицом, прошедший от девственных лесов Конго до заснеженных степей. С фуражкой, сбитой на затылок на манер диверсантов, он был смельчаком из смельчаков, по типу героя, прошедшего через Катангу. У него было сердце ребенка, и он отдавал свою верность с искренностью и чувством, отчего у него сразу накатывались на глаза слезы.

Линия фронта, куда я привел его батальон, сильно сжалась за неделю. В обороне еще нуждалась часть залива на Одере на северо-восточной части Штеттина. Эта линия обороны шла вдоль автострады на западе от Аугустенвальде, перекрывала Альтдамм и шла дальше до большого бетонного моста.

Мы заняли позицию примерно в центре участка этого фронта перед Финкенвальде, длинным поселением, служившим продолжением пригородов Альтдамма.

Русские занимали выше нас многие высоты на правом берегу Одера. Они установили там более тысячи орудий и непрерывным огнем громили позиции, дома и улицы Альтдамма и Финкенвальде, а также три моста.

Никогда с 1941 года мы не видели такой мясорубки.

В середине марта 1945 года жизнь на правом берегу Одера, у Штеттинского моста стала абсолютно невыносимой. Дома Альтдамма и Финкенвальде были разрушены или совсем рухнули поперек улиц, столбы трамвайных линий были сбиты, деревья искалечены, изрублены или обрублены как стебли папоротника. Повсюду путь преграждали огромные воронки.

Артиллерия Советов обстреливала каждую улицу, любое продвижение. Чтобы добраться до наших позиций, нам надо было пройти через летное поле, на котором остались только обугленные каркасы самолетов. По лестнице, усыпанной осколками стекол, мы могли подняться на террасу аэровокзала. Оттуда открывалась впечатляющая панорама: было видно каждый танк красных, выстроивших машины по краю леса на востоке, видно каждую из батарей противника на высотах. Наши части больше не владели ничем, кроме одной длинной полосы от северной части Альтдамма до моста через автостраду, эта полоса была шириной только в три-четыре километра. Русские яростно бросились в наступление, чтобы отрезать и занять эту лагуну и сбросить нас к Одеру.

Даже ночью связь с частями была почти невозможной. Тысячи снарядов непрерывно рвались вокруг. Каждый КП роты, быстро вычисленный по передвижениям взад-вперед, сразу становился мишенью неслыханной пальбы. Улицы были усыпаны трупами солдат.

Приказы были фантастически суровы. Беглецов немедленно вешали. Фельджандармы вешали их у начала моста, связывавшего Альтдамм и Штеттин. Ужасно было видеть окоченевшие трупы этих немецких парней, которые, физически раздавленные этими неделями ужаса, поддались минутной слабости. Их тела с табличкой «Трус» раскачивались на ветру. С мертвенно-бледным цветом лиц, с высунутыми синими языками они мрачно болтались на концах веревок, встряхиваемые бесчисленными разрывами, передаваемыми через провода трамвайных линий…

Каждый солдат знал, что его ждет, если он побежит… Лучше было оставаться впереди, под обстрелом и среди воя танков.

* * *

Потери были ужасные: за три дня шестьдесят защитников нашего сектора были убиты или ранены. Засевшие в свои норы-окопы, когда на поверхности были лишь голова и руки, они часто получали ранение осколками снарядов или ракет в голову и в лицо.

Они подбегали ко мне с ужасной кровавой дырой вместо челюсти. Часто их язык еще лепетал что-то, еще розовый, дрожащий, ужасно длинный в этой кровавой массе.

Бывало двадцать пять — тридцать раненых сразу. Некоторые, кого пуля настигала на бегу, получали ранение в половые органы, которые ужасно тряслись, принимая фиолетовый оттенок. Надо было командовать, следить за всем, среди этого запаха сгустившейся крови и экскрементов, размазанных по всему нижнему белью.

Укрытия уничтожались одно за другим. С первого дня, когда я только ушел с моего КП, через две минуты прямым попаданием он был превращен просто в пыль.

Ледяной подвал в Финкенвальде, где я провел последнюю ночь, командуя боем при свете свечи, получил снаряд; он насквозь прошил потолок и, не разорвавшись, упал среди присутствовавших.

Я поспешил к нашим небольшим передовым постам, так как на нашем правом фланге русские только что прорвали фронт в час ночи. Наши люди мужественно бились, зацепившись за железнодорожную насыпь. Они не отступили. К нам подошли три немецких танка очень старой модели, но с геройскими экипажами. Только стволы их пушек виднелись над насыпью. За полчаса они уничтожили пять русских танков, прибывших с другой стороны насыпи. Расстояние было такое, что можно было перекрикиваться от одного танка к другому. Мы были полностью ослеплены серебряным светом орудийных залпов.