И кроме знакомства с ярким человеком порадовала давняя мечта – наконец располовинить дорогу Барнаул – Красноярск, особенно утомительную зимою, в пургу, гололеды и потемки (раз в снегопад попал в многоверстную пробку из четырехсот почти фур на кемеровских лесных увалах). «Михалыч, а что, если я к тебе заеду по пути? С ночевой?» – «Да заезжай – какой разговор!»

Мариинск после Новокузнецка самый старый в Кузбассе город. Стоит на берегу Кии, притока Чулыма. Русское село Кийское основано 1698 году, до этого там жили чулымские татары. Стояло на Московском тракте. Городом стало в 1856 году, и было переименовано в 1957 году в Мариинск в честь императрицы Марии Александровны. Облик города создавался купеческими домами и магазинами, многие из которых, к счастью, сохранились.

Подъезжаю к Мариинску со стороны Кемерова. Вижу давно знакомую стелу-острог на въезде. На сторожевой башне икона Казанской Богородицы, уже знаю. Отхожу в осеннее поле сделать фотографию сквозь золотые колосья, косо, ярко и густо освещенное предосенним солнцем. Перед острогом фигура казака, которого все зовут Михалычем – в честь автора городища. Юрия Михайлова.

Рядом шумит федеральная трасса, связывающая всю страну. В Мариинск въезжаю в сумерках. Михалыч встречает на улице в папахе, сапогах и шароварах с лампасами. У него были гости – праздник песни. Михалыч весь еще полон встречи. «Пошли-пошли!» Подходим к дому. Здание – бывший клуб. Здоровенный. Перед дверью лафет от старинной пушки. Тут же маленькая собачонка вся заходится от лая, жажды внимания. Стены музея увешаны шашками, картинами, предметами быта. Здесь же гостиная. И живут здесь же.

На картинах – казаки. То несущиеся на конях, то сидящие крепко в седле, то привставшие. Особенно вдохновляет Михалыча передача движения – копыта, наклон туловища, оскаленная конская морда, казак и замах шашки – искрученность могучего тела, слившегося с конем. Смотрим альбомы с эскизами. Собачонка лезет, Михалыч хватает ее, она подставляет пузо, Михалыч чешет, приговаривает: «Чесаки-пузяки». Потом вскакивает, хватает шашку и, прихрамывая, начинает показывать фланкировку. Рассказывает, как школьники приходят на экскурсии… Потом берет гармошку. Поет. Как-то легко, ненатужно.

Отдает гармошку Алексею, сыну Татьяны, тоже музыканту, и оба поют про кулачные бои. Песня озорная. Михалыч ухитряется одновременно комментировать: изображает, как «задирается» парень. Шепотом и, подмигивая, будто в скобках говорит: «задирается, смотри, задирается!» Потом, когда песня кончилась, рассказывает, как зашедшая чересчур далеко битва моментально прекращается по команде старшого, бойцы-кулачники братаются… И Михалыч с гордостью говорит: «Вот именно поэтому русские солдаты такие храбрые были!»

У Михалыча и мастеровой дар, и музыкальный, и педагогический, и форму чувствует – художник, скульптор и архитектор. Но и это ничего бы не значило, если б не широкая, приветливая и веселая душа, понимающая жизнь от прибаутки до глубины самой слезной. Михалыч сидел-сидел у себя в мастерской, работал над скульптурой, а потом вдруг отложил инструмент: «Знаешь, Мишка, че-то я так вчера по матушке свой загрустил… Что аж…» – И только крякнул и глаза вытер.

Ночь. Засыпаю. Шашки, самовары лучат тихий таинственный свой свет. С утра с Михалычем и Татьяной едем по купеческому двухэтажному Мариинску. Смотрим наличники.

– У нас тут программа такая, долголетняя, называется «Деревянные персонажи старого города». Отец и сын плотники, вот… сын смотрит, как отец рубит. Еще есть памятник… Картошке. Ну да, картошке!..

Оказывается, в 1942 году жители Мариинска собрали 1331 центнер картофеля с гектара – это мировой рекорд. Памятник открыли в 2008 году, в год, объявленный ООН годом картофеля. Администрацией Мариинского района был объявлен конкурс, на который прислали более полусотни образцов. Победил народный умелец, берестянщик, художник Михайлов.

Еще скульптуры. Фигура Николая-чудотворца, покровителя города. Фонарщик. В руке спички. В ногах бутыль с керосином. Смотрит на небо – не пора зажигать? Купец, купчиха и офицер казачий. «Смотри, как глядит-косится на купчиху!» На указателях примерное расстояние до Москвы – 4000 км и до Иркутска – 1400. У каждого из персонажей свое выражение. Казачий офицер с явным интересом смотрит на купчиху, купчиха скромно держит собачку, а сам купчина в какой-то своей хитрой мечтательности скосил глаза совсем в другую сторону. О чем он задумался? О прибыли в своей лавке? О том, что, мол, все видит: «Думаете, не замечаю… Щ-щ-щас. И смеяться-то мне, а не вам…»

Фигура городового. «А будут и пожарные, и гимназистки, и каторжники – сибирский тракт шел по городу».

Михалыч свое балагурство тоже хочет воплотить в фигурах. Рассказывал, как задумал сделать извозчика: «Бывало, зимой ждет извозчик седока, а того нет и нет… А морозяка. Бывало, и стопочку примет. Потом еще одну… В общем, бывало, и напьется. И вот я придумал такую скульптуру – сидит извозчик в санях, в тулупе, только что проснулся. И две оглобли лежат: пока спал – лошадь увели! И добавляет: «Не все ж серьезными быть!»

Вид деревянных фигур посреди асфальта, машин и суеты – не то что инородный – беззащитный. За них и боязно – и гордо. Вроде бы стоять им на ярмарке или в подобном месте – душе бы спокойней было. Но для Михайлова эти фигуры – поступок. И стоят они там, где… жарко.

Выехали на трассу: по правую руку мемориал жертвам Сиблага, возведенный по решению властей Кузбасса совместно с Кемеровской епархией Русской православной церкви. Проект подготовил Юрий Михайлов – все, кроме часовни. Сигнальный рельс, узкоколейка с тачкой, расстрельная стена. Михалыч ударил по рельсу, и понесся звон… Еще здесь засохла береза, будто не выдержавшая пережитого. Михалыч не разрешил ее валить, и она так и стоит страшной памятью, ощерившись угловатыми мелкими сучочками, как скрюченными черными пальцами. С березами у Михалыча своя старая история.

Конечно, заехали и на стелу. А на обратном пути зашли в музей бересты – он через дорогу на той же улице, где музей-жилье Михайлова. Береста – удивительная стихия, глыбью веков от нее веет. Материал удивительно прочный, каменный, при всей вроде бы временной гибкости и даже эластичности в сыром и особенно вываренном виде. Да и процесс изготовления туеса – целый ритуал. А уж снятие сколотня – священнодействие. Многим нынче даже это слово незнакомо, и мало кто знает, как получают сколотень, то есть берестяную трубу – основу для туеса. Я уже как-то писал об этом, но сейчас с удовольствием повторюсь. Дело происходит в начале лета, в пору окончания сокодвижения. Эх, до чего мощно дерево тянет влагу, готовясь к росту! Нам бы с такой силой и верностью питаться соками родной земли! Ищут березу с гладкой кожей, валят аккуратно, оставляя на щепе, чтоб была на весу. Выбирают кусок чистой, ровной бересты, надрезают его границы ножом, справа и слева очищают от коры, обнажают два круговых поля, потом рябиновым заточенным роженьком, как шампуром, начинают подсачивать шкуру. Загоняют шампур меж мокрой от сока древесиной и березовой шкурой. Подсачивают по всему кругу с обеих сторон – а потом, ухватив руками и прижав подбородком – срывают-проворачивают сколотень! (Михалыч меня поправляет: у них чистое поле для подсочки зачищают с одной стороны, с другой – просто надрез.)