На следующее утро она поняла, что не хочет вставать. Заварила чай и снова легла. Позвонили в дверь, но это была всего лишь Клер. Накинув халат, Шарлотта поговорила с ней в коридоре. Как ты? Ничего? Может?.. Нет. Чай тем временем остыл. Мэтью не позвонил. Легла в постель. Поплакала немножко. И тут появилась Митци, принеся с собой все, что только можно придумать, – еду, напитки, цветы, какие-то ужасные журналы. Она носилась по квартире, в то время как Шарлотта лежала в постели, приглядываясь к гостье. Может, позавтракаем в том новом греческом ресторанчике? Почему бы и нет. Наденешь вот это платье? Хорошо.

За завтраком Митци рассуждала об Остине. Как известно, Отелло завоевал сердце Дездемоны, рассказывая ей о своей военной карьере. Митци пробудила интерес своим рассказом об Остине. Этот рассказ подействовал живительно. Оказывается, Остин – не более чем хам, который, в сущности, боится женщин. Разумеется, он испытывал в детстве страх перед собственным отцом. Потом перед Мэтью. Остин хотел отомстить отцу, который в свое время мешал матери баловать сыночка. Пришло время, и Остин направил свои претензии в новое русло – на женщин. Его хлебом не корми, позволь только разыграть очередную драму с очередной женщиной; обыкновенная спокойная жизнь не по нем. Ему подавай какие-то немыслимые существа родом не из этого мира, над которыми он измывается, пытаясь замаскировать свой страх перед ними. Охотней всего он взял бы в жены шизофреничку и держал бы ее на цепи. Самая большая его страсть – видеть, как эта несчастная подчиняется его навязчивым идеям. Но зашел слишком далеко и решил сбежать. Со мной у него, конечно, ничего не вышло, заметила Митци, потому что я не марионетка. И тут Митци расплакалась. У каждого должен быть предмет заботы.

Вот так, незаметно для себя, Шарлотта привязалась к Митци. Почему? Может, потому, что Митци ни в чем не была похожа на Клер. И еще – помогла ей на все взглянуть гораздо проще. Когда Шарлотта пожаловалась, что Мэтью ею пренебрегает, Митци посоветовала ей навестить его. Навестила. И разочаровалась. Но ей было легче перенести это разочарование, потому что теперь она знала способ – смотреть на все проще. Упрощая, так сказать, Мэтью, она чувствовала досаду и вместе с тем некое удовлетворение. «Дерет нос, – выразилась Митци о Мэтью. – Нет, чтобы просто любить и быть обаятельным. Ведь каждому нужно хоть немного тепла. Зазнайка».

Значит, Мэтью разочаровал. Зазнайка. Не сумел найти правильный тон. А ведь с легкостью мог завоевать ее любовь. Неужели посчитал для себя унижением принять эту любовь? Или побоялся, что она начнет всем рассказывать, какие они теперь друзья? Как он любит все рассчитывать, систематизировать, уточнять: вот здесь то, а там это! Как можно с точностью объяснить, что она сделала, а чего не сделала, что испытала, а чего не испытала из-за любви к нему? Всю жизнь его любила, всю жизнь о нем думала. Разве любовь можно измерить? Сколько часов в день нужно думать о любимом, чтобы посчитать себя действительно любящей? Абсурдная мысль. Любовь не знает арифметики, она смеется над физиками и философами. Место любви – в мире идеальном.

То, что она могла высказать Мэтью и чем не могла бы поделиться с Митци, пришло к Шарлотте потом. «Конечно, я его идеализировала, – думала она. – И каким маленьким он оказался в действительности! Тщеславный, слабовольный, весь состоящий из мелких амбиций. Неужели я и дальше буду его любить, он ведь не заслуживает этого. К тому же он уже навсегда принадлежит Мэвис. Не буду носиться со своей печалью. Пусть уходит, не стану больше ему надоедать». И все же она продолжала плакать – не только из-за утраты, но еще и потому, что ее мечты, хлеб насущный всей ее жизни, оказались ненужными. Что касается Остина, то он в ней всегда пробуждал не более чем холодное любопытство. На первом месте всегда стоял Мэтью. Об Остине, поглощенная своими собственными заботами, она почти забыла.

Со временем она поняла, что Митци ее любит. И почувствовала благодарность. Сначала она была для Митци развлечением, чем-то малозначащим. Но сейчас стала кем-то большим. И Шарлотту это ничуть не пугало. Общество женщин она всегда принимала как неизбежность. Не могла, правда, сказать, что хорошо знает женщин – даже сестру, даже мать. Но она впервые встретила такую женщину, как Митци. Митци переступала все барьеры и границы, не замечая их и даже не догадываясь об их существовании. Митци заботилась о Шарлотте и руководила ею. И в то же время восхищалась, уступая ей и принимая поучения. Обе поняли, что им невероятно легко разговаривать друг с другом. Рядом с Митци Шарлотта научилась, что называется, болтать. И смеяться. Все яснее вырисовывалось обаяние ее основательно сложенной, лишенной всякого кокетства приятельницы. Она перестала беспокоиться о будущем. С нетерпением ожидала визитов Митци. Позволяла делать себя счастливой. Молодая Шарлотта проанализировала бы все и сбежала. Старая седая Шарлотта лишь усмехалась.

Каждый должен о ком-то заботиться. Вырваться наконец из квартиры Остина, стряхнуть с себя все эти заплесневелые мысли, воспоминания. И как можно скорее. Но куда идти? Как куда? К Митци, разумеется. Она осталась у Митци на ночь, потом на две ночи. Сказала как-то, что всегда хотела завести собаку. Митци ответила, что она тоже. Но в Лондоне, возразила Шарлотта, псу будет плохо. Ну так поселимся в деревне, тут же решила Митци. Она, как оказалось, всю жизнь хотела переехать в сельскую местность. И Шарлотта тоже. Жизнь вдруг наполнилась незамысловатыми, приятными, бурлящими жизненной силой возможностями. Шарлотта смотрела на все это и смеялась.

– Ты чего смеешься? – спросила Митци.

– Так просто, детка. Да, еще бутерброд, спасибо.

Шарлотта думала: вот удивятся, когда узнают, что я живу в сельском доме в Сассексе вместе с амазонкой и громадным псом!

* * *

– Дядюшка, можно тебе долить?

– Благодарю, мой мальчик.

– Я чувствовал, – продолжил Гарс, – что Людвиг становится между мной и тобой.

– Верно.

– Я как-то поцеловал Дорину, за живой изгородью, в саду, в Вальморане…

– И каков же был твой поцелуй?

– Трудно описать. Страстный и вместе с тем ни к чему не обязывающий. Замкнутый в самом себе. Я не знаю, как она восприняла. Но я сам в ту минуту был доволен собой. Она тебе рассказывала?

– Да.

– И что же она сказала?

– Жалела, что ты ее пасынок, а не настоящий сын.

– Странно. Никогда бы не подумал. Никогда не представлял Дорину в роли матери.

– Жаль, что у нее не было детей.

– Отец был против…

– Да.

– Если бы мне хоть на миг удалось увидеть в ней мать, даже мачеху… Но она всегда была чем-то исключительным, запретным, вечно юным.

– Да, исключительной… затравленной.

– Затравленной отцом? Как странно.

– Мне кажется, Дорина была вечной странницей в этой земной юдоли, потерянной овечкой.

– Потерянной? Но кем? А впрочем… Ты хорошо знал мою мать?

– Неплохо.