Гунтеру не оставалось ничего, как маячить поблизости от императорской ставки да выжидать подходящего удачного случая – чем, как вскоре выяснилось, занимался не он один. Всякий рыцарь победнее и не будучи знатного рода, стремился обратить на себя внимание если не Барбароссы, то кого-нибудь из его приближенных, подыскав себе сюзерена с набитым кошельком и родословной толщиной не меньше Готского альманаха.

К началу июня армия миновала богатый и древний город Сис, углубившись в Таврийские предгорья и остановившись на ночевку как раз на берегу рокового Салефа. Лагерь оживленно гудел, полыхали костры, жарилось мясо и откупоривались многочисленные бутыли и бочонки. Его императорское величество Фридрих фон Штауфен праздновали наступление своего шестьдесят восьмого дня рождения. Праздновал в походе – потому без гуляния на широкую ногу, затевания турниров на неделю и грандиозными попойками – однако ж шума, криков, славословия и выпивки было во множестве. Угощали всех, при определенном везении можно было даже заглянуть в большой открытый шатер императора, узрев там цвет немецкой армии и собственно виновника торжества, топорщившего все еще огненно-рыжую бороду веником и браво оравшего, точно прусский бюргер в пивной на праздновании Дня Труда. Соратники поддерживали кто во что горазд, дамы смеялись, бегавшие вокруг столов собаки заливисто лаяли – жизнь била ключом, а у мессира фон Райхерта в итоге жутко разболелась голова. Попытка вернуться в их с де Фармером шатер не удалась: в темноте кто-то пыхтел и сопел, утробно рявкнув на Гунтера, чтоб тот убирался прочь и не мешал людям.

Германец устало выругался, пожелав захватчику мужского бессилия на всю оставшуюся жизнь, и побрел через шумный бивак, куда глаза глядят. В итоге он внезапно обнаружил себя на берегу Салефа, где пахло камышами и сырой водой, а около берега бродили, хрустя травой, стреноженные кони. На востоке, над вершинами Таврийских гор мерцало еле заметное бледно-розовое сияние, предвестие грядущего рассвета июня десятого дня, 1190 года от Рождества Христова.

Гунтер сидел, безучастно размышляя о том, что отец Колумбан, пусть он и святой, наверняка ошибался. Да и сами они заблуждались, ничего им тут не суждено свершить, они не режиссеры этого огромного спектакля, не ведущие актеры и даже не статисты, они просто декорации… Да нет, какое там – даже не декорации, а так, случайные зеваки: забрели не в ту дверь, попав за кулисы вместо уютной зрительской ложи, и бестолково тычутся в поисках выхода. Ему уже пытались это втолковать. Ему даже предлагали вернуться домой, в кажущийся теперь нереальным двадцатый век. А он забыл об этом разговоре. Вылетело из памяти, словно кто-то размашисто стер мокрой тряпкой с черной доски все буквы и формулы. Две Вселенные, три, четыре – какая ему, Гунтеру фон Райхерту, в сущности разница? Его швырнули в водоворот времен и он камнем пошел на дно, не оставив по себе даже расходящихся кругов на поверхности воды.

За невеселыми раздумьями германец как-то упустил наступление рассвета – просто только что вокруг колыхался влажный, ознобный сумрак и доносился неумолчный плеск реки, и вот уже из темноты выступили ровные ряды палаток и шатров, хрипло и надсадно перекликнулись сигнальные рожки и трубы, а невдалеке на берег выехала большая группа всадников. До находившегося шагах в пятидесяти Гунтера долетели ожесточенно спорящие голоса и крепкий запах перебродившего вина – должно быть, за ночь благородные сэры успели опустошить немало кубков.

– В-вот она, граница К-киликии и к-княжества Антиохийского! – торжественно, однако слегка запинаясь, провозгласил кто-то. – Вы-выпьем же за успех нашего ор… оружия… и вообще!

Тост был поддержан дружным «хайль!» и бульканьем. Мессир фон Райхерт вгляделся в конные силуэты, пытаясь опознать знакомых, и вдруг, точно некая незримая рука увесисто стукнула его по затылку, сообразил: вот она, творящаяся прямо перед ним история! То самое роковое утро 10 июня, когда император Великой Римской империи при невыясненных обстоятельствах расстался с жизнью в волнах речушки Салеф! И всадники, которых он сейчас видит – наверняка Барбаросса и его присные, выехавшие проветриться после затянувшейся ночной пирушки!

Гунтер вскочил. Сел. Снова вскочил, не зная, что предпринять. Метнулся влево-вправо. Как назло, рядом ни оказалось друзей и соратников, никого, способного помочь или подсказать!

– Это что? Это р-река? Тоже мне, река – ровно б-бык отлил! – во всеуслышание поделился с окружающими громогласный бас, в обладателе коего германец безошибочно опознал старого императора. Речь Барбароссы была несколько замедленной, а выражался его величество примерно как ефрейтор Первой Мировой, только что выбравшийся из окопов на Марне. – Х-храниц-ца, тож-же мне…

Выехавший вперед всадник покачивался в седле взад и вперед с размеренностью метронома. Рассеянно помахал перед собой левой рукой, разгоняя облако несуществующих мух, и рявкнул:

– В-вперед!.. За мной! На Иерусалим, пр-ровались он во веки веков, аминь!.. Х-хде этот сволочной поганец Ричард? Х-хде сарацины?! А-а, боитесь меня…Пр-равильно, бойтесь…

Пьяный в дым и великолепный в своем амплуа «нажравшегося тирана» Барбаросса завалился назад, едва не выпав из седла. Его успели подхватить и не без натуги усадить прямо. Кто-то хохотал. Кто-то настойчиво пытался убедить императора в том, что сейчас совершенно неподходящее время для форсирования реки. Заглушая разговоры, некий рыцарь свиты нетрезво пел, вернее, немелодично орал непристойное лэ про милую Клотильду, которая всегда готова к услугам и горячее печки. Оторопевший Гунтер в растерянности взирал из камышей на историческое безобразие.

– Отец, вам вредно много пить и волноваться! Только представьте, что скажет матушка, узнав о вашем поведении! – морализаторский пассаж явно принадлежал Фридриху-младшему, однако не возымел результата.

– Скажет, что муж ее, хоть и стар, а будет покрепче иных юнцов… Назад, я сказал! То есть вперед! Х-хде треклятая Антиохия?

– Там, за рекой! – легкомысленно выкрикнул кто-то. Фраза оказалась роковой. Разметав в стороны собственных придворных, германский венценосец пришпорил коня и сиганул с невысокого бережка в реку. Взлетели брызги, раздались дружные, но противоречащие друг другу вопли, от бравого «Вперед, за императором!» до панического «Остановите старого дурня!»

Впрочем, пока не происходило ничего ужасного. Здоровенный фламандский жеребец осторожно брел через неширокую речку, порой оступаясь на скользких и затянутых тиной камнях, вокруг его столбообразных ног бурлила вода. Барбаросса, вдохновенный, аки ветхозаветный пророк, извлек из ножен меч и прокрутил им над головой свистящую восьмерку, явно вдохновляя соратников последовать его примеру. Верные сподвижники, впрочем, не спешили бросаться в бурные воды.

Конь и всадник благополучно добрались почти до середины Салефа, когда все и произошло. Жеребец, поскользнувшись, завалился набок и забился, пытаясь встать. Барбаросса под общий вопль ужаса упустил стремена и грузно ухнул в воду. Всего прочего Гунтер уже не видел – ибо с разбега сиганул навстречу своему предназначению и будущей славе в веках.

Прыжок вышел неудачным – германец окунулся с головой, выяснив, что течение у узкого Салефа весьма сильное, а вода ледяная. Потом его со всего маху задел крупом конь императора: умное животное сочло, что спасение утопающих зависит только от них самих и целеустремленно рвалось через поток к антиохийскому берегу. Барбаросса отсутствовал – впрочем, он с изрядным шумом и плеском, словно арктический морж, вынырнул метрах в пяти ниже по течению, гаркнул нечто ругательное и вновь с бульканьем скрылся под водой. Мессир фон Райхерт – загребая руками, стуча зубами и ожесточенно шаря ногами скользкое дно – устремился следом. Свита Барбароссы неслась по берегу, давая советы и сыпля проклятиями.