Аарон Захарович Штейнберг, товарищ Блока по Вольной философской ассоциации (Вольфила), 28 августа 1921 года выступил на заседании этой ассоциации вместе с Андреем Белым и Ивановым-Разумником. Выступления трех ораторов составят небольшую книжку «Памяти Александра Блока» (1922).

Невыдуманная новелла Штейнберга не поддается пересказу: там значимы каждая реплика, каждая деталь. Из бытовых подробностей отметим обед, когда Блок и Штейнберг в составе «пятерки» арестантов хлебают суп деревянными ложками из одной миски, а потом едят порознь конину, вынутую из супа и порезанную сноровистым рабочим на пять одинаковых частей. Из подробностей романтических — присутствие в камере блоковского почитателя, неустанно декламирующего его стихи, которых он помнит наизусть больше, чем сам поэт. Все происходящее в Петрограде Блок комментирует «достоевским» словом «шигалевщина», потом еще раз вспоминает Достоевского, прощаясь со Штейнбергом: «А ведь мы с вами провели ночь совсем как Шатов с Кирилловым».

Едва ли по выходе с Гороховой у поэта оставались какие-либо иллюзии. В том, что написано Блоком после ареста (в статьях, письмах, дневниках, записных книжках), прослеживается отчетливая закономерность: отсутствие позитивных высказываний об Октябрьской революции и о большевиках.

Ощущение непоправимой катастрофы, засевшее в подсознании, требует выхода. И уже не осталось нравственных аргументов в защиту происходящего. Говорить о справедливости случившегося с Россией будет явной ложью, остается говорить о неизбежности, о необратимости исторического процесса. Кончилась эра человечности, пора отказаться от иллюзий гуманизма и осмыслить новый мир в новых философских категориях.

Блок пишет доклад «Гейне в России», где от сугубо профессиональных вопросов переводческого мастерства внезапно переходит к утверждениям о том, что Гейне — прежде всего «артист» и «антигуманист», что «мир омывается, сбрасывая с себя одежды гуманистической цивилизации». 25 марта от доклад во «Всемирной литературе», вызывая скептическую реакцию, в частности — «налет Волынcкого», как отмечено в записной книжке. Но Блок не сдается и, поддерживаемый Горьким, принимается за новый доклад – «о крушении цивилизации», как он сам это определяет.

Политический пафос уходит из жизни и писаний Блока.

Остается пафос эстетический, но и он постепенно слабеет.

Заветный пароль Блока — слово «музыка» — звучит как заклинание, однако все меньше уверенности стоит за ним. 30 марта Блок приветствует Горького по случаю юбилея и заканчивает почти заупокойно: «Позвольте пожелать Алексею Максимовичу сил, чтобы не оставлял его суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки, которому он, как художник, верен. Ибо, повторяю слова Гоголя, если и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром? Только музыка способна остановить кровопролитие, которое становится тоскливой пошлостью, когда перестает быть священным безумием».

На музыку надежда слабая, а вот тоскливая пошлость — это реально.

Седьмого апреля доклад «об антигуманизме» закончен, а 9-го Блок выступает с ним во «Всемирной литературе». 16 ноября «Крушение гуманизма» будет прочитано еще раз, на открытии Вольной философской ассоциации.

Вдохновляясь идеями Рихарда Вагнера и Фридриха Ницше, Блок ищет опору в «духе музыки» и критически оценивает весь опыт европейской цивилизации.

Здесь он перекликается с еще одним немцем и своим ровесником — Освальдом Шпенглером, считавшим, что культура, вырождаясь, превращается в цивилизацию, и развившим свою концепцию в трактате «Закат Европы». Блоком, однако, движет не теоретический пафос, а самоощущение художника, и самое сильное, самое личностно-живое место в статье-докладе, пожалуй, вот это:

«Оптимизм вообще — несложное и небогатое мировоззрение, обыкновенно исключающее возможность взглянуть на мир как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира».

Оправдание художественного трагизма в том, что он видит мир во всей его сложности, в то время как оптимизм упрощает картину мира и тем самым ведет к обману (именно это произойдет, кстати, с официальной советской литературой, для которой «исторический оптимизм» станет одним из фундаментальных постулатов).

Да, художнику полезно «угрюмство», ему необходима боль. В своем самоотверженном и бескорыстном служении «духу музыки», он нравственно возвышается над ценностями цивилизации, выходит за пределы слишком простой для него гуманистической этики. Но вправе ли он переносить законы своего творческого «царства» на все пространство дольнего мира, «мира сего»?

Есть такой утопический соблазн — буквализовать «Достоевскую» формулу: «Красота спасет мир», уверить себя и других в том, что единственный для человечества выход — всем поголовно сделаться художниками. Это, дескать, естественнее, чем цивилизация, это ближе к природе: «Во всем мире звучит колокол антигуманизма; мир омывается, сбрасывая старые одежды; человек становится ближе к стихии; и потому — человек становится музыкальнее».

Какой человек стал музыкальнее? Где? В какой стране? Высказав тезис, Блок сопоставляет его не с реальностью, а с другим тезисом, к «музыкальности» добавляется «артистизм»: «производится новый отбор, формируется новый человек: человек — животное гуманное, животное общественное, животное нравственное перестраивается в артиста, говоря языком Вагнера».

Блоковская эстетическая утопия получает красивое афористическое закрепление в финале статьи. Речевой поток преодолевает на своем пути все возможные возражения, риторическая музыка заглушает все шумы реальной действительности:

«Я утверждаю, наконец, что исход борьбы решен и что движение гуманной цивилизации сменилось новым движением, которое также родилось из духа музыки; теперь оно представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения — уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист ; он, и только он, будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество».

То, о чем Блок говорит «будет», для нас теперь уже «было». «Новой человеческой породы» не сложилось, а «формированием нового человека» (в совсем ином смысле) занялся тоталитарный режим. При этом «новый человек» активно занялся моральным и физическим истреблением ярчайших представителей разновидности «человек-артист». Сюда попали и правые, и левые, и энтузиасты революции, и ее убежденные противники, и аполитичные художники. Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Хармс — к каждому из них определение «человек-артист» применимо. И судьба каждого — опровержение всех утопических мечтаний.

Получилось все-таки наоборот: кризис эстетизма и конец модернистского жизнетворчества. Искусство не смогло вобрать в себя весь мир, подчинить себе житейскую реальность. Но само жизнетворческое дерзновение осталось ярким и поучительным событием.