Из этого все сделали вывод, что поступок с Октавием тяжелым камнем лежит на совести Тиберия. Одно упоминание о нем совершенно выводит его из равновесия. Тиберий понял, что он должен оправдаться перед народом. Он созвал собрание и произнес пространную речь.

— Народный трибун, — говорил он, — лицо священное и неприкосновенное постольку, поскольку посвятил себя народу и защищает народ. Стало быть, если он, изменив своему назначению, чинит народу обиды, умаляет его силу, не дает ему воспользоваться правом голоса, он сам лишает себя чести, не выполняя обязанности, ради которых только и был этой честью облечен. Даже если он разрушит Капитолий и сожжет корабельные верфи, он должен остаться трибуном. Если он так поступит, он, разумеется, плохой трибун. Но если он вредит народу, он вообще не трибун. Разве это не бессмысленно, чтобы народный трибун мог отправить консула в тюрьму, а народ не мог отнять власть у трибуна, коль скоро он пользуется ею во вред тому, кто дал ему эту власть? Ведь и консула, и трибуна одинаково избрал народ! Царское владычество не только соединяло в себе все должности, но и особыми, неслыханно грозными обрядами посвящалось божеству. А все-таки город изгнал Тарквиния, нарушившего справедливость и законы, и за бесчинство одного человека была уничтожена древняя власть, которой Рим обязан своим возникновением. Что римляне чтут столь же свято, как дев, хранящих неугасимый огонь? Но если какая-нибудь из них провинится, ее живьем зарывают в землю, ибо, кощунственно оскорбляя богов, она уже не может притязать на неприкосновенность, которая дана ей во имя и ради богов. А значит, несправедливо, чтобы трибун, причиняющий народу вред, пользовался неприкосновенностью, данной ему во имя и ради народа, ибо он сам уничтожает ту силу, из которой черпает собственное могущество. Если он на законном основании получил должность, когда большая часть триб отдала ему голоса, разве меньше оснований лишить его должности, когда все трибы голосуют против него? Нет ничего священнее и неприкосновеннее, чем дары и приношения богам. Но никто не препятствует народу употреблять их по своему усмотрению, двигать и переносить с места на место. В таком случае звание трибуна, словно некое приношение, народ вправе переносить с одного лица на другое» (Plut. Ibid., 15).

Плутарх приводит этот отрывок как блистательный пример красноречия Тиберия. Для меня это скорее блистательный пример его софистики и демагогии. В том-то и отличие демократии от охлократии, владычества толпы, что народ свято чтит собственные законы. Если же он будет снимать трибунов, возбужденный речью какого-то опытного демагога — ибо в чем реально заключается польза народа, не знает никто, — Республика ввергнута будет в анархию.

Между тем настала весна. Весна не радовала Тиберия. Чем теплее становился воздух, чем больше зеленело и оживало все кругом, тем мрачнее он делался. А когда солнце, превратившись в пылающий шар, наполнило зноем тесные, узкие улочки Рима, когда Форум, запертый между холмами, стал раскаленным, сияющим адом, тогда Тиберия охватило черное отчаяние. Срок его полномочий кончался. В июне должны были быть новые выборы. Тиберий не мог скрывать от себя самого, что реформу он не провел. Из дошедших до нас источников неясно, удался ли ему план с казной Пергама, достал ли он денег на свою реформу и начал ли вообще ее проводить. Если он не мог осуществить своих преобразований, будучи трибуном, что он сможет сделать, став частным лицом? Но не только это угнетало Тиберия.

Через несколько месяцев он должен был стать частным человеком. Его неприкосновенность кончится. И что с ним будет тогда? Его привлекут к суду — Помпей уже клялся, что привлечет его к ответу в тот самый день, когда он перестанет быть трибуном. Да и не один Помпей. Его опозорят, осудят, изгонят… На нем во веки вечные будет несмываемое клеймо преступника. Да что там суд!.. Его могут просто пырнуть ножом на улице, ведь в глазах людей он преступник. Его ждет смерть, смерть позорная, бессмысленная, нелепая. А умирать Тиберий совсем не хотел. Он был так молод, так полон сил! И потом у него была семья — обожаемая мать, которая не переживет его гибели, брат, и, наконец, маленькие дети и жена, которая ждала ребенка[175]. Слишком живое воображение Тиберия рисовало ему душераздирающие картины. У него сердце разрывалось от жалости к этим дорогим существам и самому себе. А время неумолимо двигалось вперед, и солнце становилось все жарче и жарче…

Призрак смерти стал преследовать Тиберия. С самого начала реформ этот ужасный призрак чудился ему повсюду. Когда он опечатал храм Сатурна, то прямо заявил, что враги «уже приготовили убийц для покушения», и с тех пор он выходил не иначе как «опоясанный огромным разбойничьим кинжалом» (Plut. Ibid., 10). Как только он провел свой закон, скоропостижно умер один его приятель, и Тиберий немедленно вообразил, что тот был отравлен. Он кричал об этом на Форуме и говорил, что теперь очередь за ним (ibid., 13).