Но когда ранней весной, прямо в присутствии Елизаветы, ее жених заговорил с князем Ярославом о свадьбе, тот неожиданно вспылил:

— Не о свадьбе сейчас нужно думать, конунг, не о свадьбе! Русь должна вернуться на свои дунайские земли, возрождая при этом славу воинов, которых водили в устье Дуная, на землю Русов, киевские князья Аскольд, Игорь, Святослав Храбрый. Но для этого нам нужно взять Константинополь или хотя бы подержать его какое-то время в осаде, чтобы заставить императора уступить нам эту землю, причем закрепить эту уступку договором.

— Видите ли, Византия — огромная империя, — попытался унять его конунг. — Да, она немного ослабла, тем не менее…

— Мне хорошо известно, что представляет собой Византия, — никогда еще Гаральд не видел князя таким решительным и воинственным. Он говорил так, словно готов был уже сегодня бросить все имеющиеся в его распоряжении полки на стены Константинополя. — Все подневольные этой империи племена и народы только и ждут возможности восстать против нее. И такую возможность они получат.

Лишь теперь Гаральд ощутил на себе пристальный взгляд Елизаветы и только теперь вспомнил о ее прошлогоднем пророчестве относительно заморского похода. «А может, уже тогда она знала о замыслах отца?» — тут же закралось у него сомнение.

— Не ведала я этого, Гаральд, — твердо, хотя и вполголоса, развеяла его подозрения княжна, наблюдая за тем, как отец извлекает из кожаного футляра хорошо знакомую ей карту генуэзских мореходов, пользуясь которой, монах Иларион несколько раз пытался объяснить ей «Божественно-земное устройство мира».

И то, что княжна умудрилась вычитать его мысли, тоже насторожило норманна, который до сих пор суеверным себя не считал.

— В течение многих лет, — развернул Ярослав на столе перед Гаральдом и княжной карту, — путь к дунайским землям нам преграждали орды печенегов, сквозь которые приходилось пробиваться, как сквозь поросшую мечами и копьями чащу. Опасаясь при этом, что, как только мои войска выйдут за пределы Киевской земли, эти степные волки тут же набросятся на ее вотчины, на сам стольный град. Но во время последнего нападения на Киев они были разгромлены мною так, что никогда уже больше не поднимутся[106]. Причем часть печенежских родов сама ушла на Дунай, чтобы присоединиться к венграм, а часть осталась под моей рукой и готова давать мне столько воинов, сколько вообще способна дать.

— Понятно, князь, — процедил Гаральд. — Когда выступаем?

— Как только Днепр освободится ото льда. И как только нам удастся получить достаточный повод для объявления войны. Да-да, понадобится какое-то объяснение этого нападения, — отреагировал князь на удивленный взгляд норманна, который мысленно вопрошал: «А разве для войны нужен какой-либо повод?» — Не следует забывать, что в течение многих лет наши народы жили мирно и даже приходили на помощь друг другу. Тебя, конунг, вместе с варяжской гвардией я ведь тоже послал в Византию по просьбе ее императора.

Гаральд недовольно покряхтел: когда-то он то же самое говорил императору Михаилу, но в душе всегда считал, что на службе у византийцев оказался по собственной воле. Тем не менее спокойно подтвердил:

— Именно так император и воспринял наше появление в бухте Золотой Рог, князь.

— А возглавит войско мой сын Владимир, князь новгородский. Я для таких походов уже стар, а ему самое время добывать себе славу победителя Византии.

Они еще говорили о том, что приготовление к походу на Константинополь надо вести скрытно, объявив, что войско готовится усмирять степных кочевников, однако Елизавету это уже не интересовало. С внутренним содроганием открыв для себя, что и на сей раз ей явилась-предвиделась правда, княжна теперь шла к себе в покои, моля Господа, чтобы явил ей самое важное: сумеет ли Гаральд вернуться из этого похода. Она, конечно, должна была бы попросить отца обойтись в этот раз в походе без ее жениха, но знала, что этим своим вмешательством вызовет гнев обоих. Но и без какого-то особого «явления» душа ее чувствовала: поход будет неудачным.

Дальше все пошло так, как и должно было пойти. Поскольку срочно понадобился повод для войны, давний лазутчик князя понтийский грек Визарий срочно отбыл в столицу империи. И каким-то странным образом сложилось именно так, что избиение шайкой константинопольских гуляк подвыпивших русских купцов, закончившееся убийством некоего купчишки, «поспело» как раз к готовности русского войска к походу.

Ожидание было томительным. Единственной весточкой, которая дошла из стана князя Владимира Ярославича, было скупое письмо Гаральда, сообщавшего, что, продвигаясь вдоль побережья моря, флотилия без потерь добралась до Острова Русов, где все еще обитали славянские племена, и остановилась там, чтобы дать воинам отдохнуть и подремонтировать суда. Елизавета понимала, что, пока гонцы доставили это письмо из устья Дуная до Киева, могло произойти все что угодно, поскольку самое опасное все еще оставалось впереди. Но все же это было лучше, чем полная безвестность; тем более что письмо подтверждало: принц — ее принц! — все еще помнит о ней.

После ухода Гаральда в поход Волхвич стал вести себя особенно осторожно. Он тоже хотел идти на Дунай, но когда обратился к князю Ярославу с просьбой отпустить его, тот резко обронил: «Смерти ищешь? Если до свадьбы Елизавета хотя бы ногу подвернет или палец поранит, прикажу распять тебя, как Христа». Почти то же он услышал и от Гаральда, к которому обратился за заступничеством.

— Хочешь показать, что я тебе давно опостытела? — ехидно поинтересовалась княжна после того, как все попытки Волхвича оказаться в составе войска князя Владимира ни к чему не привели. — Так вот, знай, что я и есть тот крест, на котором судьба уже давно распяла тебя. А посему — смирись и не гневи ни меня, ни Бога. Не говоря уже о Гаральде.

Похоже, что Волхвич и впрямь смирился. Однако в смирении своем внутренне настолько отдалялся, что порой Елизавете казалось, что он… совершенно разлюбил ее. Княжну это разочаровывало и пугало. Она прекрасно понимала, что в чужом краю, в котором ей придется провести остаток дней своих, у нее не будет рядом еще одного такого человека, которому она могла бы так довериться и так доверять свою жизнь, как Волхвич. Конечно же, в его присутствии Елизавета не ощущала того любовного трепета, который ощущала всякий раз, когда рядом оказывался Гаральд. Однако принц норманнов не подходил для того, чтобы она могла повелевать им или требовать от него любовной страсти. Зато она вовсю отводила душу на Волхвиче, которым могла повелевать и от которого могла требовать даже любовной страсти, которую сама же своей женской непорочностью и внешней недоступностью безжалостно гасила.