Игры с гендером – это вполне знакомый нам феномен. Элементы полового характера, гендерной практики или гендерной идеологии часто отделяются друг от друга и применяются в новых комбинациях с целью удовольствия, эротического напряжения, подрыва или просто удобства. Такие игры, наверное, больше всего распространены в сексуальных субкультурах. Питер Акройд видит историческую связь между переодеванием в одежду другого пола и подрывом обычаев повседневной жизни посредством карнавала. Пэт Калифия описывает, как лесбийский садомазохизм отрывает власть от маскулинности в эротических целях. Эротика фетишизма: резина, кожа и проч. – регулярные сигналы изменений гендерной символики и гендерных отношений. Но то же самое происходит и в менее экзотических контекстах. В массовой моде игры с гендерными рекомбинациями начались в 1930-х годах и еще более активно – в стилях унисекс в 1960-х. Гендерная неоднозначность стала темой презентаций рок-музыки от Дэвида Боуи и «Нью-Йорк Доллз» до Грейс Джонс и Бой Джорджа. Другая форма этих изменений – создание медийных образов женщин-космонавтов в Советском Союзе как игра с фемининностью/маскулинностью и половым разделением труда, затеянная с политическими целями.

Однако следствие переструктурирования – это больше чем перетасовка существующих практик и символов, больше чем вращение калейдоскопа, и потому аналогия с игрой имеет ограниченное применение. Когда изменяются отношения между культурными элементами, то создаются новые условия практики и становятся возможными новые модели практики. Демонтаж предполагает, что биология пола будет минимально присутствовать в социальной жизни, т. е. будет своего рода cuisine minceur[43]. Представление о переструктурировании будет означать культурное усложнение различия и сходства в процессе репродукции, тогда как давление власти, разделение труда и правила катексиса не будут его касаться. В культуре будет поощряться разнообразие форм зачатия, вынашивания беременности, рождения ребенка и его грудного вскармливания, взросления человека, его возмужания и старения.

Более того, можно будет изучать и изобретать множество различных путей вовлечения людей в эти процессы. Сейчас мы обычно имеем дело с двумя полами. Но в ранних формах теории гомосексуальности речь шла еще и о третьем поле, а Олаф Стейплдон в одной из первых классических книг в жанре научной фантастики писал, что в будущем будет множество полов и множество вариантов полов. Но у Стейплдона речь шла о биологических типах, тогда как реальные возможности связаны с социальными типами. Хотя понятие третьего пола избыточно, вполне возможно, что гомосексуалы – как женщины, так и мужчины, – не имеющие своих собственных детей, будут вовлечены в воспитание детей, и это станет обычной практикой. Это приведет к формированию особых моделей отношений между детьми и взрослыми, которые смогут дополнить и обогатить отношения, создаваемые гетеросексуальными взрослыми. Гари Доусет приводит исторические примеры отношений между маленькими детьми и взрослыми, которые не являются их родителями (например, тетями и дядями в буржуазной семье XIX века), – примеры, заслуживающие того, чтобы их возродить и придать им новые смыслы. Символическое участие мужчин в процессе родов посредством так называемой кувады (couvade) – это другой исторический пример, которому можно придать новый смысл. Если предстоит упразднить неравенства полового разделения труда, то очевидно, что мужчины должны будут принять на себя значительную часть домашней работы, связанной с вынашиванием беременности, рождением ребенка и уходом за младенцем. Какое-то хрупкое и механистичное понятие отпуск, предоставляемый отцу в связи с рождением ребенка (paternity leave), – это лишь самое начало того сдвига, который должен получить гораздо более сильное общественное звучание.

В результате освобождения, достигнутого путем переструктурирования, исчезнет необходимая связь элементов гендерных отношений с институционализированным неравенством, с одной стороны, и биологическим различием, с другой. Глубину этого изменения нельзя недооценивать. Это будет фундаментальное отступление от ключевой идеи нашей современной культуры, которую можно коротко сформулировать как идею о том, что гендер – это судьба.

В настоящее время эта идея пронизывает каждую сферу гендерной практики, живя в нашем воображении и проявляясь в наших действиях. Натурализация гендера – фундаментальный механизм гендерной идеологии. Эта суровая судьба диктует разделение труда: есть «женская работа», а есть «мужское дело». Острое ощущение фатальности катексиса составляет сердцевину темы любви в западной культуре, начиная с «Медеи» и заканчивая «Касабланкой». Идея психологической фатальности гендера проявляется в представлении о половом характере.

Поэтому в обществе, в котором будет устранено гендерное неравенство посредством изменения гендерной композиции, будет другая, неведомая до сих пор структура чувств и переживаний. Большая часть культурного наследия тогда будет восприниматься как история погружения в чужие концептуальные рамки. Разумеется, они не будут абсолютно чужими: сохранятся любовь, ненависть, ревность и приверженность разным идеалам, которые делают жизнь интересной. Но они будут переживаться скорее как отношения между личными жизненными проектами, чем как неизбежная судьба. Это означает, что в них будет заключено меньше власти культуры. Чувство неизбежности – это не пассивное сознание, а один из рычагов воздействия на опыт и действие, порождающий механизм (если применить другую метафору) трагедии и радости. Оно не только сужает мир, но и делает жизнь в нем более интенсивной.

Перестроенное таким образом, человеческое общество достигнет ранее не виданного уровня практического равенства и колоссального обогащения своих культурных ресурсов. Об этом обогащении стоит поговорить. Во-первых, в игру вступает значительно больше игроков. Сторонники принципа равных возможностей правы, когда утверждают, что дискриминация по половому признаку приводит к потере человеческих ресурсов, и этот принцип должен быть распространен далеко за пределы вопроса о занятости. Во-вторых, свободный пересмотр гендерных отношений, которые сейчас существенно ограничены, и психологических и культурных моделей, которые сейчас значительно стилизованы, способствует росту в геометрической прогрессии возможностей экспериментирования и изобретательства. На самом деле опыты гермафродитизма и андрогинии – это только самые первые формы таких экспериментов. В-третьих, – и это, вероятно, самый важный момент – эмоциональные измерения жизни, открытые для поиска в обществе гендерного равенства, гораздо сложнее, чем в нашем обществе сегодня, благодаря бо́льшим возможностям для творчества и разнообразия. Любовь равных не менее страстна, чем любовь под звездой гендерного неравенства. Эта страсть будет иной, так как она не будет окрашена чувствами защиты и зависимости. На их место придут восхищение новизной и непредсказуемостью и радостью устроения будущего, не обремененного предустановленными ограничениями. Любящие столкнутся с другими трудностями, такими как проблемы выстраивания новых форм взаимного чувства и уравновешивания преданности другому и изобретения своего Я.