неподражаемо развязным видом обратился к толстому вызолоченному швейцару, стоявшему в сенях.

— Что, любезнейший, у себя его сиятельство?

Швейцар, приняв в соображение скромную наружность Залетаева и неукоризненность его экипажа, отвечал почтительно:

— У себя-с. Только они нездоровы, не принимают.

— А, жаль! Ну вот, отдай, любезнейший, мою карточку.

Он загнул уголок карточки и вручил ее швейцару; швейцар в то же время передал ее длинному лакею, лакей камердинеру, а камердинер уже представил ее самому его сиятельству графу Алексею Петровичу.

Его сиятельство, посмотрев карточку, никак не мог, по случаю болезни, вспомнить, кто бы это такой был господин Залетаев, и бросил ее перед собою на столик, чтоб отдать визит господину Залетаеву.

Залетаев между тем катался со смеху в своей карете. Отношения его к обществу, которому он решился отмстить, казалось, все более и более запутывались, то есть он сам их запутывал по своему расчету. В этом интересном положении мстителя он чувствовал себя удивительно похожим на свой прототип — графа Монте-Кристо. Одна была между ними разница, но, к несчастию, весьма ощутительная: граф Монте-Кристо был богат, как ростовщик, а он, Залетаев, и последнюю шубенку заложил, чтоб достать небольшую сумму на издержки своего путешествия, и та сумма уже значительно оскудела, а снова заложить как будто ему было решительно нечего, так что даже хозяйке он задолжал за шесть дней с половиною…

Эти воспоминания отчасти нарушили веселое расположение духа Залетаева. Даже к такому было привели его заключению, что, однако ж, чем все это кончится, и послужит ли к пользе нового Монте-Кристо, и не лучше ли ему будто устроить свою участь совершенно другим образом? Однако это практическое направление его мыслей, обличавшее припадок малодушия, скоро было прекращено или, так сказать, пресечено деятельными мерами самого Залетаева: скорчась в уголку своей кареты, он нашел в своем деятельном воображении смертельное оружие против практического направления. Одно уже скромное предположение о том, что, наконец, заговорит высший свет и весь город, — преисполняло душу его умилением и блаженством, а дальше появлялось и неизбежное следствие его замыслов и мудрых планов: Павел Александрович, разнежившись и восчувствовав угрызение совести — скажет: «Вот вам, господин Залетаев, место на моей конторе; принимаю вас по-прежнему в конторщики, а то, что я однажды отпустил вас за нехождение в должность, объявляю собственным моим недоразумением. Так помиримся же, господин Залетаев, а чтобы много не разговаривать, вручаю вам в супруги единственную мою дочь, Настасью Павловну! Что же касается до Громотрясова и Растягаева, вы ничему не верьте — пустяки!»

— Так! — произнес Залетаев утвердительно, любуясь яркою картиною своего грядущего благополучия. — Оно действительно так все и кончится. Нужно только не уронить своего достоинства ни перед кем и каждому тоже отдать по достоинству… Гей, человек! Стой, кучер, стой!

Карета остановилась. Человек, посинев от холода и строгости своих обязанностей, поспешил явиться у дверец кареты.

— Куда это мы приехали? Чей это дом насупротив? — спросил Залетаев.

— Не знаю, — отвечал человек, после долгого размышления.

— Ну вот, ты уж и не знаешь. Выпусти меня скорее. Нет, нет, не нужно: возьми вот эту карточку и снеси, отдай тому красному лакею, что стоит у дверей. Скажи, что от барина, господина Залетаева, к ихнему барину. Скажи, что — больше ничего и что сами изволили приезжать… пожалуй, скажи еще, что не так здоровы… слышь?.. изволят, мол, жаловаться на расстроенное здоровье… Ступай.

Человек, взяв карточку, отправился к красному лакею, мелькавшему сквозь стеклянную дверь подъезда. Залетаев следил за всеми движениями исполнителя своей воли: сначала показалось ему, что человек не так действует, как ему приказано, все перевирает, особливо ту статью, где говорится: «Изволят жаловаться на расстроенное здоровье», потом он заметил, что к красному присоединился черный, к черному зеленый — потом еще один, синий с золотом, и все они что-то заботливо хлопотали около человека, так что Залетаев стал даже опасаться за него.

«А что, если они его… да и на съезжую?» подумал Залетаев и вслед за тем стал отрицать свое предположение тем, что человек ни в чем не виноват.

«А если спросят, чей ты такой?» — снова подумал Залетаев и, побледнев, решился протестовать против этой мысли новым предположением, что этого быть не может и примера не было такого.

Глядя пристально на место действий своего человека, он заметил, наконец, что человек отпущен и вышел на улицу, но за ним вышли и четыре лакея разных цветов и стали внимательно рассматривать карету и того, кто в ней помещался; особливо один из них, синий с золотом, так и впивался — пьяница, своими черными навыкате глазами в самую глубь совести Залетаева и как будто готов был в ту же минуту обнаружить все его планы и стремления.

— Ну что, человек? — спросил Залетаев, выглядывая из кареты.

Человек был решительно в цвету и в поту. Утираясь платком и оглядываясь на четырех своих спутников, он вдруг вскочил на запятки, закричав кучеру: «Пошел!»

Залетаев тоже, по внезапному движению души, своей, которая была истязуема проницательными глазами синего с золотом лакея, повторил строжайшим, чисто пожарным голосом:

— Пошел, живо!

Карета помчалась по какому ей было угодно направлению, а Залетаев, выглянув отчасти в окно, увидел, что четыре лакея смотрят ему вслед с прежним вниманием, указывают на его экипаж и как будто рассуждают о чем-нибудь весьма решительном.

Очутившись в достаточном отдалении от этих подозрительных лиц, Залетаев велел кучеру остановиться и позвал человека.

— Ну что, ты отдал карточку? — спросил он.

— Отдал.

— Что ж, ничего?

— Ничего.

Залетаев как будто не ожидал этого. Помолчав немного, он снова спросил:

— И насчет здоровья докладывал?

— Докладывал.

— Сказал, что изволят жаловаться?

Человек уставил в него свинцовые глаза и — ни слова.

— Да что же ты, братец! Ведь ты говоришь, что докладывал?

Человек был нем, как рыба. Только Залетаев заметил, что лицо его во время допроса из фиолетового цвета перешло в бурый, из чего и заключил, что в его душе происходит какая-нибудь «страшная, отчаянная борьба».

— И сказывал, что сами изволили приезжать? — снова спросил Залетаев.

— Сказывал! — произнес человек, к глубокому изумлению Залетаева.

— Ну вот и хорошо, братец, и прекрасно. Так всегда отвечай — аккуратно на все вопросы. Что же они?

Человек онемел по-прежнему, а глаза его начинали тускнеть, сколько могли тускнеть свинцовые глаза.

— Ну, бог с тобой, ступай себе, — произнес Залетаев, видя, что не может допросить человека о всех подробностях вручения визитной карточки.

— Насчет ливреи спрашивали: какая такая ливрея и какой такой барин, всё спрашивали, — заговорил человек, неожиданно получив употребление языка.

Залетаев