была обнажена однажды сильною волею тятеньки; все это добро он продал и — прожил; потом обнищал и пустился в коммерцию: несколько лет выводил красивые цифры в конторских книгах, между тем все думал и задумывался над чем-то; хотелось, кажется, ему всего, и прибавочки к жалованью, и собственного дома в четыре этажа… Вдруг этот человек, обнищавший и поглупевший, — ни с того ни с сего сел в карету, да и поехал, и ездит себе по Невскому, и делает визиты всему обществу — по адрес-календарю!

Вообще молва о том, что «появилась карета», произвела сильное впечатление на умы пешеходов. О ней думали и рассуждали с тем же сердечным участием, которого доселе были удостаиваемы только одни кометы с длинным-предлинным хвостом, с тусклым и глупым лицом, похожим на переспелую ростовскую дыню, и то если она обращала свое лицо к земле, будто решительно высматривая земные дела и спрашивая: «А что вы тут, что… а? — вы, всякие, ну-тка?» Были люди, которые с утра до вечера ходили по улицам, глядя подозрительно на всякий встречавшийся им экипаж, — иные даже решались заглядывать в те кареты, которые соответствовали их идеалу зловещей таинственности, и потом удалялись от них в паническом страхе.

А Залетаев между тем продолжал свое путешествие, уже не вольное, и не «по предначертанному плану», уже не подражая примеру славного графа Монте-Кристо, а только желая спасти самого себя, своего драгоценного человека и свою собственность — карету, от последствий многочисленных визитов, сделанных им «обществу» из видов глубокого мщения.

Сосредоточившись в своей карете, он предавался беспокойным думам, рассуждая, зачем это он ездит по городу в таком несвойственном ему виде и нельзя ли как-нибудь уладить дело с обиженным обществом, чтоб оно не лишало его собственной кареты. Всякий шум, все, что ни мелькало перед ним на улице — здания, люди, даже безответные животные, возбуждали в душе его тревогу, сомнение и подозрительность. Прильнув к стеклу кареты, он боязливо глядел на свет божий, всматривался во всякие физиономии, желая различить между ними ту, которая может схватить его и представить куда следует. В этом несчастном состоянии он стал раздражителен и строго взыскателен в отношении к своим «людям».

— Ну, вези же, братец, вези! — кричал он кучеру, который вздумал было остановиться у чужой колоды, чтоб покормить лошадей. — Слышь? Вези, я тебе говорю. Нет, чтобы спросить позволения! Сам изволит распоряжаться чужим экипажем, чужою… собственностью!

— Да куда же еще везти прикажете, ваше высокоблагородие? Ей же-то богу, весь город выездил и душу свою проездил, — отвечал кучер умоляющим голосом.

— Ну, вези, вези! Исполняй свою службу. Твое дело повиноваться барину — вези, куда велят, — вперед, направо или налево, ты за это не отвечаешь, а рассуждать не смей: за это, знаешь ли, что достается вашему брату?..

Кучер, должно быть, знал или слышал от знающих людей, потому что снова взобрался на козлы и с безмолвною покорностию двинулся в свой злополучный и бесконечный путь.

— Эй ты, слышь? Стой, стой! — закричал Залетаев, выглядывая из кареты.

— Что прикажете, ваше высокоблагородие? — спросил кучер, снимая шапку. Видно было, что распеканья барина достигли своей цели и преобразовали грубый его нрав совершенно.

— А вот что, братец: человек мой здесь?

Кучер посмотрел в ту сторону, где находилось приличное человеку место, и отвечал:

— Никак нетути-с!

— Как нетути-с? — спросил Залетаев в изумлении. — Почему же нет его? Куда он девался, разбойник? Я его прогоню — скажи ему это!

— Да они еще давеча ушли, в ту пору: обругали вашу милость, да и ушли-с!

— Как же это можно — ушли!

— Да так же-с: «Что», — говорят, да махнули рукою и пошли!

«Э-ге, вот куда пошло дело!» — подумал Залетаев с злостью и испугом — и в ту же минуту снова напустился на своего безответного кучера.

— А почему ты не доложил мне тогда же? Почему не сказал: что вот, мол, ваше высокоблагородие — так и так: люди разбегаются?

— Да что же, ваше высокоблагородие! Какое мне дело, что люди разбегаются; я тут и с лошадьми пропадаю. Я чай, хозяин со свету сгонит за лошадей!

— Ну, ты уж и расплакался — хозяин! Знаю я твоего хозяина! Я у него нанял лошадей — так и езжу, куда мне угодно, на его лошадях в собственном экипаже. А ты не рассуждай: за это вашего брата, черного, необразованного мужика… Ну, пошел!

Карета двинулась по прежней дороге, а Залетаев, на минуту отрешившись от неприятной действительности, предположил, что он одержим слабостию здоровья и что все петербургские доктора, собравшись в консилиум, предписали ему, для сохранения драгоценных дней своих, отправиться в теплые южные краи, на берега благословенной Гренландии или в какое-нибудь другое, совершенно теплое и безопасное место и там, разумеется, нанять отличный сарай для своей кареты и запирать ее покрепче, потому что людей, жаждущих чужой собственности, всюду много и его могут лишить кареты даже на берегах благословенной Гренландии.

Существенность, однако, заговорила в нем с такою силою, что он, оставив приятные мечтания о слабости своего здоровья, стал высматривать приличный отель, в котором бы можно было подкрепить свои изнуренные силы и в котором бы фигура его не была прежде, так сказать, заявлена. Потом он приказал кучеру остановиться и ждать его возвращения, а сам, пройдя несколько вперед, вступил в кондитерскую средней руки, не то чтоб он предпочитал ее трактиру, а потому, что в трактирах его уже знали в качестве известного владельца кареты, постоянно мелькающей пред глазами пешеходов Невского проспекта. В этой кондитерской он еще не бывал и не прославился, почему и рассчитывал, что тут никто не узнает известного Залетаева, разыгрывающего вот уже целую неделю роль тоже известного Монте-Кристо.

«А между тем, — думал он, — солнце сядет, и можно будет впотьмах, инкогнито, навести достоверную справку обо всем, что случилось в двое суток».

Ободрив себя этою мыслию, он углубился в дальнюю комнату кондитерской и потребовал, со всевозможною в его обстоятельствах развязностью, чашечку бульону.

В дальней комнате расположился он потому, что в ней никого не было; смежная с нею комната была наполнена посетителями, но, обозрев их проницательным и пугливым взглядом, он не нашел между ними ни одного знакомого лица. Только насупротив, через улицу, хитрая вывеска с изображением чайника, сухаря и сахарницы неприязненно смотрела на него и в то же время предательски приглашала зайти на минуточку покушать чайку… Но Залетаев знал, что в этом месте он уже успел заявить себя, разумеется, посредством бывшего человека, за нового графа Монте-Кристо — и что по этой