А Энтони, мой дорогой брат, с которым мы вместе росли, всегда был для меня самым верным, самым близким и задушевным другом и советчиком — с самого детства и до последнего времени. Мой муж Эдуард справедливо называл его величайшим поэтом и благороднейшим рыцарем своего двора. Энтони так хотел отправиться паломником в Иерусалим и непременно совершил бы это паломничество, если бы я ему не помешала. Возможно, тогда он остался бы жить… Герцог Ричард обедал с Энтони и маленьким Эдуардом в Стоуни-Стрэтфорде, после того как встретил их по дороге в Лондон, и вел сладкие речи о той Англии, которую мы якобы станем строить все вместе, Риверсы и Плантагенеты, и о том, что у нас общий наследник, которого нам следует посадить на трон. Энтони был далеко не глуп, но он доверял Ричарду. Да и почему, собственно, он не должен был ему доверять? Ричард был его родственником. Они не раз сражались бок о бок, были братьями по оружию. Вместе они отправились в ссылку и с триумфом вернулись в Англию. Они оба были дядьями и опекунами моего дорогого сына…

Утром, спустившись в гостинице к завтраку, Энтони обнаружил, что двери заперты на засов, а все его слуги удалены. Затем он увидел герцога Ричарда и Генриха Стаффорда, герцога Бекингема, облаченных в боевые латы, и их людей, с каменными лицами выстроившихся во дворе. А потом их арестовали и увезли — Энтони, моего сына Ричарда Грея и сэра Томаса Бона. Их обвинили в предательстве, хотя все трое были верными слугами нового короля Англии, юного Эдуарда V.

Ночью Энтони, зная, что утром его казнят, стоял у окна, и ему вдруг показалось, что он все-таки слышит ее, сильную и нежную песнь Мелюзины, хотя он всегда был уверен, что никакой Мелюзины не существует. Энтони невольно улыбнулся, когда до ушей его и впрямь донесся некий странный звук, напоминающий отдаленный колокольный звон. Энтони даже головой потряс, пытаясь избавиться от этого звона, думая, что у него просто звенит в ушах, но звук не исчезал; он становился все громче, перерастая в неземную мелодию, и Энтони опять улыбнулся, а потом и засмеялся негромко, что было совсем уж неуместно. Он ведь никогда не верил легендам о Мелюзине, полуженщине-полурыбе, своей прародительнице, но чувствовал теперь, что она есть, она рядом, что Мелюзина успокаивает его своим пением, одновременно предвещая смерть. Энтони долго еще стоял у окна, прислонившись лбом к холодному камню и слушая Мелюзину. Ее высокий чистый голос эхом разносился внутри мощных стен замка Понтефракт, и Энтони наконец-то понял, что это и есть реальное доказательство того, откуда у его матери, сестры и племянницы способность к колдовству и магии. Сами они, впрочем, в своих возможностях и способностях никогда не сомневались, но он верил им лишь отчасти и теперь сожалел, что уже не скажет своей любимой сестре: «Ты права, сестренка». Энтони думал о том, что его семье еще могут пригодиться эти способности. Возможно, этого их чудесного дара будет достаточно для спасения всей семьи Риверсов, названных так в честь речной богини,[31]богини вод, праматери их древнего рода. Возможно, их способностей хватит даже на спасение двух маленьких принцев, потомков великого Плантагенета. Если Мелюзина может петь для него, Энтони, который никогда в нее не верил, то, возможно, она сумеет направить на путь истинный тех, кто хорошо слышит ее предостережения. Энтони улыбался, потому что звонкий чистый голос Мелюзины давал ему надежду: она не оставит в беде его любимую сестру и ее сыновей, особенно того мальчика, который с детства был поручен его, Энтони, заботам, которого он любил как сына: маленького Эдуарда, нового короля Англии. А еще Энтони улыбался потому, что Мелюзина пела голосом его матери.

Остаток ночи он провел не в молитвах и не в рыданиях, а за письменным столом. В последние часы своей жизни Энтони был не искателем приключений, не рыцарем и даже не чьим-то братом или дядей. Он был поэтом. Когда мне принесли его прощальные стихи, я поняла: под конец, в те последние мгновения, когда он уже чувствовал на своем лице дыхание смерти и гибель всех своих надежд, он знал: все это лишь суета. Честолюбие, власть, даже королевский трон, так дорого стоивший нашей семье, — все это совершенно бессмысленно. Но умер Энтони, отнюдь не испытывая горечи от осознания бессмысленности сущего, а улыбаясь: он улыбался, оглядываясь на безумие человеческое, на свое собственное безумие.

Вот что написал Энтони в ту ночь:

Предаваясь размышленьям —

Грустным, милые друзья,

Понимаю с удивленьем

Всю непрочность бытия.

Мир вращается так быстро,

Мчит Фортуны колесо,

Я ж, ему сопротивляясь,

Даже с места не сошел.

Я тонул в своих обидах,

Я надежду потерял,

Света белого не видел

И никак не ожидал,

Пребывая в исступленье,

К смерти чувствуя стремленье,

Что меня спасет лишь этот

Танца бешеный накал.

Все мне кажется, ей-богу,

Что я связан чувством долга,

И мне следует, наверно,

В жизни всем довольным быть.

Но не слеп я — вижу все же:

Мне Фортуна корчит рожи,

И мои благие планы

Расплываются туманом.

Эти слова Энтони написал уже на рассвете. Потом его вывели на воздух и обезглавили по приказу герцога Ричарда Глостера, нашего нового лорда-протектора, который был теперь в ответе и за мою безопасность, и за безопасность моих детей, и, прежде всего, за безопасность и будущее моего сына, принца Эдуарда, истинного и полноправного короля Англии.

Я не раз перечитывала потом стихотворение Энтони, и, пожалуй, мне больше всего нравились последние строки: «Мне Фортуна корчит рожи, и мои благие планы расплываются туманом». Да, Фортуна этим летом явно повернулась к нам, Риверсам, задом; это Энтони верно подметил.

А мне теперь нужно было учиться жить без него.

Что-то переменилось в моих взаимоотношениях с Елизаветой. Моя девочка, наш с Эдуардом первый ребенок… Как внезапно она стала взрослой и отдалилась от меня. Та девочка, которая верила, что я знаю все на свете и всем на свете распоряжаюсь, превратилась вдруг в молодую женщину, недавно потерявшую отца и сомневающуюся в действиях своей матери. Елизавета считала, что я неправа, заставляя всех по-прежнему сидеть в убежище. Она винила меня в смерти Энтони и в том — хоть ни разу не намекнула на это, — что я оказалась не способна спасти ее брата Эдуарда и отослала в чужие края маленького беззащитного Ричарда, которого увезли куда-то на лодке по серой сумеречной реке.

Елизавета сомневалась, что я сумела обеспечить Ричарду достаточно надежное пристанище во Фландрии, сомневалась и в том, что наша затея с пажом-подменышем окажется удачной. Она понимала: раз уж я согласилась послать этого лжепринца в Тауэр, в компанию к Эдуарду, значит, я отнюдь не уверена, что сумею благополучно вызволить оттуда нашего мальчика. Елизавета также не питала никаких надежд на восстание, которое готовил мой сын Томас Грей. Ей казалось, что никто и никогда не вызволит нас из этой крипты.