Исмаил-хан вскинулся и заорал, что он не виноват, если Муса-паша Кундухов, этот осетинский выкидыш, пишет ему. Потом сразу осекся и, взяв прапорщика за горло, начал слегка придушивать его жилистыми пальцами.

— Ты что знаешь? — спросил он его.

— Только то, что вы накормили недавно десять нищих с майдана… Вспомните!

Исмаил-хан отпустил Клюгенау и вспомнил: девяносто первый стих пятой главы Корана очищал человека от предательства, если он накормит десять нищих, выкупит из тюрьмы невольника или будет поститься три дня подряд.

— А ты умный, — с почтением заметил хан, — у тебя даже волос на башке не осталось.

Клюгенау растер сдавленную шею ладонью:

— Кстати, о голове! .. Вы плохо цените свою голову, хан. Зачем вам быть начальником этой дурацкой крепости, если имеется уже комендант?

— А кем же быть?

Клюгенау оглянулся на дверь и порывисто зашептал в волосатое ухо Исмаил-хана:

— Против вас заговор… Кругом интриги… Молчите! Мне известно, что вы имеете право, вслед за Пацевичем, стать командующим войсками всего Баязетского пашалыка. Поняли? .. А вы здесь сглупили, и теперь в гарнизоне даже солдаты смеются над вами…

Через полчаса Штоквиц встретился с Клюгенау.

— Ну, что парламентер, господин капитан?

— Я его послал ко всем собакам… Ну, а что наш хан?

Клюгенау достал из кармана связку ключей от походной канцелярии и выложил перед комендантом печати гарнизона.

— Вы что… украли? — растерялся Штоквиц.

— Зачем? Его сиятельство сам вернул их мне. Теперь он будет прикладывать к бумагам собственный мухур!

— Выходит… выходит, что хан…

— Да, хан из этой игры выходит. Он может играть лишь роль несуществующего начальника пашалыка, который захвачен турками. А чтобы вступить в новую должность, ему необходимо сначала отвоевать этот пост у самого Фаик-паши!

Штоквиц поспешно рассовал по карманам ключи и печати:

— Знаете, барон, а вы мне начинаете чем-то нравиться!

Клюгенау поклонился.

4

Ватнин сапоги снял — шевелил пальцами, жмурился от удовольствия. Поглядывая на развалины города, из дымных руин которого щелкали вразброд шалые выстрелы, есаул сказал задумчиво:

— Сейчас, Елисеич, самое время на штурму идтить!

— Туркам-то? — удивился Андрей.

— Эк тебя обтесало: одни турки в голове… Не туркам, — пояснил Ватнин протяжно, — а нам штурма нужна!

— Это зачем же? — снова не понял Карабанов. — Чтобы на Игдыр пробиться?

— И поглупел же ты, братец, — заметил Ватнин. — Ты в «ихдырку» — то не заглядывайся. Ты под самый корень гляди… Осознал?

— Лезь уж ты сам под корень, — обиделся Карабанов. — Я тоже не глупее тебя: высунься мы из крепости, так дадут тебе турки поглядеть в… «их-дырку»! Через гробовую-то крышку далеко видать! ..

Наверх поднялся Сивицкий — просто так: подышать на высоте ветром, отдохнуь от стонов и крови, попросить у казаков табачку на завертку.

— Вылазку бы сделать неплохо, — продолжал Ватнин. — Раздва, и у турка снова шея болеть будет. Дело то верное! Хорошее…

Мы и водички поднаберем, кашицы наварим. То да се. Глядишь, жизнь-то и веселее станет! ..

Он подтолкнул Карабанова в бок локтем, заразительно рассмеялся, отсыпая Савицкому из своего кисета добрую порцию табаку:

— Остатний табачок-то, Александра Борисыч… Не от скупости говорю так, а жалеючи вас. Больно уж вы смолокурить любите.

Вот прихлопнем кисет — начнем саман тянуть. Хорошо чай спитой.

Да вот беда — никто чаю не пьет…

Пуля шлепнулась между ними и, подпрыгивая, покатилась куда-то по крыше.

— Эй, курдюк с поносом! — заорал Ватнин в темноту. — Не надоело тебе ишо гулять-то? Дай поговорить людям на ветерке как следоваи-ит…

— Как следоваит, — передразнил его снизу на дворе Штоквиц. — Распустил свое казачье! Делают что хотят… Столы в канцелярии на дрова порубили, шелку наворовали — портянок понаделали. Воруют почем зря… Эй-эй, голубчик, ты куда это с кувшином прешься?

Егорыч остановился, опустил кувшин на землю, соврал:

— Да вот, ваше благородье… обмозговываю все!

— Чего же это?

— Карасинцу ба!

— Зачем тебе, дураку, керосин понадобился?

— А как же иначе? В хозяйстве сгодится. Опять же и посветить когды…

Штоквиц заглянул в кувшин, сказал:

— Врать не умеешь. Иди куда шел… Понял?

— А чего не понять? Мы, казаки, привышные…

Ефрем Иванович достал карандаш и памятную книжку. При свете звезд, проследив за улизнувшим в амбразуру Егорычем, он записал на чистой странице: «№ 1. Конопатый и старый. Кажется, из сотни Ватнина». Потом комендант приютился в сторонке от пролома, и перед ним — в течение часа — ушло за водой к реке сорок три человека. Слюнявя карандаш, капитан слушал стрельбу турецких пикетов. Обратно вернулись всего двадцать восемь — остальные погибли под пулями. Штоквиц тут же вычеркнул их из списка.

— Ладно, охотнички, — сказал комендант, закончив слежку, — завтра я вам покажу кузькину мать!

Пролом амбразуры отныне считался официальным входом и выходом из цитадели. Ничего, что он шел через отхожие места, — пролом был вроде парадного подъезда. И вот именно через эту амбразуру жиденькой, готовой вот-вот оборваться струей в крепость текла живительная вода. Озираясь и взволнованно бранясь, уцелевшие от пуль охотники тащили от реки наполненные водой кувшины, бурдюки, чайники и манерки.

— Достал «карасинцу»? — спросил Штоквиц, когда в амбразуре блеснула лысины Егорыча. — Иди-ка сюда, черт старый. Ты знаешь, что никому нельзя вылезать из крепости без разрешения?

— Рази? — притворно удивился казак.

— Вот тебе и «рази»! Пей досыта, — велел комендант, — ты заслужил это. А потом пойдешь за мной и сдашь воду в госпиталь.

Я вашу контрабанду прихлопну, водохлебы пузатые!

В эту ночь случилось несчастье: у гренадера Хренова, постариковски бережливого, сохранились на дне фляжки еще два глотка воды. Когда дед прилег вздремнуть, один из вольноопределяющихся, некто Заварзин, из дворян Масальского уезда, мучимый жаждой и не находя в себе смелости сбегать к реке, тишком отвязал флягу от пояса Хренова. Вора тут же поймали, начали бить, жестоко и страшно. Казалось, укради он золото, и никто бы даже не осудил его, — черт с ним, с золотом! Но это были всего два глотка воды, цена которым — сама жизнь, и потому когда старик Хренов стал заступаться за избиваемого, то его просто грубо отшвырнули в сторону:

— Проваливай, дед, пока самому не попало!