С Федориной и Месяц приноровился зарабатывать на хлеб: кому крышу подлатает (здесь ему пригодилась наука рижских кровельщиков), кому подправит тын, у кого-то, заметит, ободверие покосилось, кому-то приладит дубовый засов, заменит крест на могилке, почистит колодец, просмолит лодку – много чего умел, никому неотказывал. Мужиков в деревнях было – раз-два и обчелся. За двенадцать лет ни один двор не обошла война, и дворы эти без крепкой хозяйской руки быстро приходили в негодность. Так и помогали вдовам и сиротам: один – словами да отварами, другой – руками. Платили им небогато, чем могли, – кто корку хлеба даст, кто яйцо, кто сала кусок, кто чашку бундечки – все было хорошо, все было слава Богу!… «Храни тебя Господь!…» – говорили и шли к другой деревне. Иногда же оставались в какой-нибудь избе ночевать, ибо ночи уже были холодны.

Так, в пути и в бесконечных беседах Месяц и Федорина проводили время с пользой для себя (было сказано уже, какую пользу они приносили людям; люди провожали их с сожалением), каждый из них уступал другому часть своего богатства – знания; и с новыми знаниями становились сильней. На некоторое время совпал путь двоих людей, один из которых вполне мог доводиться другому правнуком. Один ходил по земле, другой, в силу своей юности, нет-нет да и воспарял под небеса – у них было чем обменяться в видении мира; один уже жил воспоминаниями, другой еще склонен был помечтать – а известно, что от единения этих прекрасных корней родилась не одна мудрость…

Месяц открыл для себя целый мир трав; поглядев на этот мир по-новому, глазами Федорины, с его ладони, он понял, как беден был, ибо не знал всех тех богатств, какие бездумно топтал. Обычное вроде бы дело – растения поднимаются из земли. Но разве не достойно было удивления то, что из одной земли произрастало великое множество самых разнообразных трав, отличных друг от друга и формами листьев, и цветами, и плодами, и запахами, и способами распространения семян. И как один человек не походил на другого, так одна трава тем более отличалась от другой – той, с которой у нее даже переплелись корни, с листвою которой соприкасалась ее листва, чьи семена должны были лечь в одну животворящую почву. На одной пяди земли могли произрастать одновременно и красивейший цветок, любимый всеми, и гнуснейший паразит, могущий удушить многих ради своего места под солнцем, – так еще одно открытие явилось Месяцу – некоторые законы, действующие среди растений, применимы и к миру человека, а может, даже и все законы. Мир полон зеркал и повторений. Каждый сумеет увидеть свое отражение в капле росы, но не всякому дано рассмотреть себя в зеленом листке, сорвавшемся с дерева, или в тонкой былинке, гнущейся на ветру, в сорванной ягоде или в корневище, давшем обильные побеги… Старец Федорина видел в растениях столько, сколько, наверное, видел Господь в человеках. Он говорил Месяцу не раз: «Смотри, травы принимают тебя». Месяц смотрел и ничего необычного не примечал – травы были как травы, легонько колыхались на ветру, и цвет имели самый осенний. Федорина же ничего не пояснял: не увидел – так и не увидишь. Он говорил, что есть люди, излучающие зло; он говорил, что нужно уметь почувствовать их, как чувствуешь дурман ядовитой поросли, как чувствуешь паразита, вроде омелы, и не пустить в себя – не дать им тянуть из тебя соки; нельзя прощать людям, намеренно распространяющим зло. Еще Федорина говорил, что все сущее вокруг человека обретает окраску его души: злая душа – что холодный черный ветер, подобный тому, который бывает поздней осенью перед первым снегопадом, добрая же душа – окраска золотая, это теплый взгляд матери, обращенный к чаду. Травы чувствуют человека, а если бы еще и он почувствовал их, то сумел бы, не срывая их, вбирать в себя их силы, то есть силы земли, и быть бессмертным и непобедимым, как сама земля… Месяц внимал этим чудным речам, и были они для него сплошными загадками, на какие он вряд ли нашел бы ответы в латинских и греческих книгах, хотя в самых старинных он, может, и отыскал бы что-нибудь. Месяц не мог объять этих слов умом, но легко сумел приять их сердцем. Через расположенные к нему травы он обрел часть земной силы и вместе с силой – душевный покой, и он приготовился к новым испытаниям.

Так, верша дела, отрадные для людей и угодные Богу, Месяц с Федориной добрались до Смоленска. Здесь дороги их расходились, и оба искренне сожалели об этом. Федорина напоследок свел Месяца с дьяконом Кириллом, которому однажды залечил язву на ноге, мучившую его много лет. В доме этого Кирилла Месяц мог жить, сколько ему было нужно, он мог, не заботясь более о жилье, промышлять каким-нибудь трудом. Сам же Федорина отправился из Смоленска в те русские земли, где, слышал, моровое поветрие уносило ежедневно сотни человеческих жизней.

Однако не долго продолжалась для Месяца полоса благополучия, ибо уже с приходом зимы он оказался под стражей. Вышло же это так: какой-то мальчик, пробегая по улице, ИЗ озорства постучал в дверь дьяконовского дома и спрятался за углом; Месяц отворил дверь и, никого перед собой не увидев, подумал, что, если он не ослышался, это сама судьба постучалась к нему; и возможно Месяц не ошибся, так как в тот момент, когда он, недоумевающий, стоял в дверном проеме, его увидел с улицы один человек, а увидев, не продолжил путь, но побежал обратно – откуда пришел; спустя совсем короткое время тот человек вернулся к дому дьякона Кирилла с пятью опричниками. Мальчик давным-давно убежал и продолжал забавляться, стуча в другие двери, и даже не подозревал, какая большая скверность вышла из его невинной шалости. Тот человек, что привел опричников (там и человека-то не было – человечишко всего, а вот пакостник!), здесь же в доме дьякона, над Месяцем, скрученным веревками, поклялся-побожился в своей правдивости, упомянул о своей преданности делу государеву, заверил служилых людей в глубокой ненависти к врагам и изменникам и повторил донос: сей человек, лежащий на полу, ливонский лазутчик, в стране той Ливонии слуга государев, зоркий и чуткий, за отечество радеющий, видел сего человека дважды – первый раз от Пернова вместе шли, и человек сей россиян, как огня, страшился, улепетывал, второй же раз встречал его в Риге в базарный день на тесной площади – нынешний лазутчик, на миру сидя с большой книгой на коленях, по той книге рижан поучал и со всеми ливонцами изрядно лопотал по-ихнему, по-ливонскому, в то время как ревностному слуге государеву приходилось прикидываться глухонемым, ибо в ревности своей он отказался выучить вражий язык, равно как и все другие языки, какие также были враждебными, ибо не осталось вблизи России такой страны, с которой бы она не воевала. Месяц же, выслушав донос, рассмеялся и сказал, что государев ревностный слуга попросту глуп и ленив, и если у Иоанна все слуги таковы, то ему не остается ничего иного, как бежать из России куда-нибудь в Англию. Что же касалось «ливонского языка», то Месяц не видел ничего предосудительного в том, что с рижским немцем он заговорит по-немецки, с православным попом по-гречески, с ученым датчанином на языке латинском, с норвежским лесорубом по-норвежски, с татарином Халилкой на его языке, а со всеми вместе – на языке человеческого разума, а не на языке ревностных слуг российского государя… О себе Месяц ничего не сказал этим людям, посчитав, что с ревностным рвением своим они и сами до всего дознаются и с твердолобием в любые закрытые двери достучатся; облегчать же им труд их, мерзкий человеку честного имени, он не хотел, дабы тем самым не прибавлять им заслуг. Опричники пытались было выудить словцо из онемевших уст – руки заломили, дали под дых, – но ничего у них не вышло. Лицо Месяцу не портили, поскольку надеялись, что кто-нибудь узнает то лицо. А государев слуга-наводчик, плохонький человек, посетовал на странность его ливонского знакомца – то он разные языки разумеет, а то вовсе речь позабыл. И очень просил он опричников этому хитрому ливонцу еще наддать – да чтоб по самой его по наглой роже. Однако сам едва увернулся от обозленных его прилипчивостью опричников. А узнал Месяца в тот же день один из смоленских вельмож, коему также довелось семь лет назад участвовать в осаде Полоцка; сказал вельможа, что сей – воин знатный, роду боярского, и на высокие стены полоцкие он ходил бесстрашно, аки молодой лев на лань, и ратными подвигами он стяжал бы себе немало славы и удостоился бы больших чинов, если бы по молодости не поступил опрометчиво и не молвил бы худого слова против самого государя, за что и сослан был в какой-то монастырь. Вельможа тот был человек уважаемый, и слову его верили; а Месяц и не отпирался.