Наконец Гаук, видя замешательство своих людей, видя, что россияне одолевают их малым числом, оставил ружья кормчему, обнажил меч и сбежал по трапу на палубу. Возле Герда каперы воспряли духом, собрались с силами и остановили натиск россиян. И тут же погнали их вспять – всех, кроме Месяца, ибо он как шел вперед, так и шел; мечом, длинным и узким, сверкал над головой, словно молнией, и крутил им со свистом, и ударял так быстро, что каперы не решались вступать с ним в поединок; они отбивали клинок, если удавалось отбить, и уходили в сторону, каперы выбирали себе противников попроще…

И вот Гаук стал у Месяца на пути – не устрашился, знал, что так и должно быть, и ждал этого, и надеялся на поддержку всех тех сил зла, что безбрежным морем разлились у него за спиной.

– Молись, россиянин!…

Они с кратким скрежетом скрестили мечи и на секунду-другую замерли, посмотрели один другому в глаза. Как и той памятной ночью в Любеке, глаза Герда были налиты кровью и полны ненависти; большие навыкате глаза, а в них навыкате нечеловеческая злоба – за все и вся, за потери и неудачи, даже за те, в каких ты не виновен, за унижение, за изгнание, за то, что перешел путь, за то, что ты есть, проклятый россиянин, – звенит по тебе мой меч!… Здесь каперы пытались было помешать поединку, ибо не были уверены в успехе своего капитана; они хотели наброситься на россиянина сзади, но Месяц, взмахнув мечом, описал вокруг себя широкий круг, и каперы отпрянули… Гаук ударил сверху вниз, как цепом, он меч держал обеими руками; но оружие его скользнуло по поставленному косо клинку и, вонзившись в палубу, вырвало из нее длинную щепу. Вслед за тем и Гаук показал, что умеет защищаться, он отбил меч россиянина у себя над самой головой. Еще удар, третий, четвертый… Противники в поединке стоили друг друга, не уступали в ловкости, не уступали в силе, и хитростью старались взять, обманным движением; то замирали, то с криком бросались один на одного, и сшибались в воздухе крепкие мечи; каждый ждал от противника ошибки, каждый искал слабого места… К тому времени уже пал с рассеченной грудью великан Андрес, и все эрарии полегли на палубе «Сабины». Лишь тверские братья, Михаил и Фома, стоя спиной к спине, отбивались от наседающих каперов. Но вот и их достали палашами, и тела их увенчали собою холм из врагов их; братья были истинными воинами. Краем глаза Месяц видел их гибель, но ничем не мог помочь; видел он и как на «Опулентусе» расправились с россиянами – там последним упал Морталис, ему сразу двое ударили в грудь… И здесь волна негодования поднялась у Месяца в душе, и защемило в сердце; жалость к Морталису и ко всей погибшей команде и обида за всех и за себя удесятерили силы Месяца, и он так нажал на Гаука, что тот упал, едва увернулся от удара, затем, чуть успевая отбиваться, отступил на корму и, видя, что уж более ему не справиться с россиянином, воззвал к каперам о помощи. Первым бросился на Месяца кормчий; но кормчего только задел Месяц, и голова того покатилась прочь. Другие каперы подступили сзади, но очень уж длинен был у россиянина меч и успевал повсюду, кровь лилась, как водица. Волна за волной приходили в Месяца все новые силы – это бескрайнее море добра поднялось приливом у него за спиной. И могучим ударом россиянин выбил меч из рук Гаука, и бросил Гаука к своим ногам, и на глазах у замершей команды его пронзил ему сердце. Меч, пройдя сквозь грудь Герда, глубоко врезался в палубу. Так его и оставил Месяц – он вспомнил вдруг предсказание короля Штрекенбаха, услышанное от Йоли; предсказание сбылось – сердце Гаука стало как букашка на булавке, сердце его уже не билось, но сам Гаук, посиневший, с кровавой пеной у рта, как будто сомневаясь в собственной смерти, еще пытался высвободиться, хватался руками за острие и резал руки… Месяц вспомнил про Йоли, он не видел его с самого начала боя, но это, кажется, уже не имело никакого значения. Месяц кончил свой бой, каперы подступали к нему…

А Йоли, на которого никто не обращал внимания, принимая его за ребенка, и про которого теперь все забыли, был жив и невредим. Карлик, с трудом преодолевая преграды из трупов, перелезал с корабля на корабль; так искал он россиян и эрариев, находил их, но находил мертвыми; и убедившись, что живых больше нет, Йоли вернулся на «Юстус». Поединок же между Месяцем и Гауком, происходивший в этот момент на корме «Сабины» за бизанью, карлик попросту не мог видеть… Маленький добрый Йоли – он с минуту сидел на палубе славного, но мертвого корабля и плакал; Йоли прощался с кораблем и с командой его, перечисляя по именам всех, поминая и светлое имя Штрекенбаха; он прощался с жизнью, оглядев высокое синее небо у себя над головой и кружащих над мачтами чаек; он был очень маленький – Запечный Таракан, и сил ему вряд ли хватило бы для того, чтобы убить хотя бы одного из тех многочисленных каперов, какие расхаживали сейчас безбоязненно по кораблям, однако мужества маленькому Йоли было не занимать. «О мой добрый Штрекенбах!… – сказал он. – Ты, как всегда, прав! Большой огонь разведет маленькая рука…» С этими словами карлик поднялся, утер слезы, разыскал не остывшую еще жаровню и вошел с нею в крюйткамеру «Юстуса»…

В тот момент, когда Гаук затих, а глаза каперов, полные лютой злобы, обратились к Месяцу, в тот момент, когда над россиянином взметнулись палаши и секиры, произошел невероятной силы взрыв – словно все громы и молнии, собранные из-под Царствия Небесного, были направлены Господом в одну точку. Вода и небо смешались, низ обратился в верх, померкло солнце, стали черными небеса, а вода – твердой как камень; корабли разделились на щепки, труху и мочало, люди же в этом царстве огня превратились в песок. Возможно, это и было торжество истины – и правый суд, и наказание Господне в огне, воде и ужасающем грохоте.

Месяц почувствовал жестокий удар в спину и холод в лицо, а потом оказалось, что это был вовсе и неудар, что это к спине ему приложили широкую, раскаленную на огне доску; и был то не холод в лицо, а мстительный смех царя Иоанна; вот швырнул Иоанн серебряный кубок – прямо Месяцу в глаза, от того началась самая черная темнота и под ногами разверзлись провалы…

Очнулся Месяц на берегу в закатный час среди камней и песка, среди деревянных обломков, веревок, обрывков парусины, очнулся от ломоты во всем теле и холода; он лежал в воде, и волны накатывались на него; он ничего не знал и не помнил, как будто прежде и не жил; он пришел из мрака поглядеть на свет, чтобы тотчас уйти обратно; он пришел из мрака, чтобы услышать звуки – чарующие звуки прибоя, и шум ветра, и крики чаек, – и он услышал это; он пришел из смерти, из небытия, как из темного глухого чулана, и жизнь при всей ее боли, при пронизывающем холоде полюбилась ему. Месяц услышал голос, который доносился откуда-то издалека, быть может, с небес, как голос Бога. Он слышал звук его, не понимая смысла слов, а потом разобрал и слова и почувствовал руку, треплющую его за плечо. Затем увидел над собой человека – незнакомого старика, у которого сапоги и штаны были сплошь облеплены рыбьей чешуей.

– Не клянись морем, ибо море непостоянно – и нарушишь клятву; не клянись женщиной – и она непостоянна; не бери к себе в сердце и море, и женщину, ибо берешь себе и смерть, и погибель, а ты так молод; выходя в море, помни, что оно – не только блеск волн, но и донный сумрак; также и с женщиной. Зачем ходишь, человек, не научившись ходить? Вставай, вставай! Послушайся меня…