В таком положении вещей о чем, господа, могли мы просить Господа для принцессы, как не укрепить ее во благе и сохранить в ней все дары благодати? Эту нашу молитву Господь исполнил, но, как говорит святой Августин, отвечая на наши моления, Он нередко обманывает наше предвидение к лучшему. Принцесса укрепилась во благе гораздо более высоком, нежели мы ей желали. И, не желая более подвергать иллюзиям этого мира чувство столь искренней набожности, Господь, как говорит Мудрец, «ускорил» душу. Воистину, какое поспешание! За девять часов труд был свершен. «Ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия» (Премудр., 4:14). Вот, восклицает святой Амвросий, в чем для христиан чудо смерти: на ней их жизнь не заканчивается, заканчиваются лишь грехи и опасности, которым они подвергались. Мы сетовали, что смерть, враждебная тем плодам, которых мы ожидали от принцессы, погубила их в самом цвету, что она, если можно так сказать, уничтожила еще не дописанную картину, которая невероятно быстро приближалась к совершенству и чье величие можно было видеть уже по одному наброску. Но изменим теперь язык и не будем более говорить, что смерть внезапно оборвала ход прекраснейшей жизни и столь благородно начавшейся истории; скажем, что она положила конец опаснейшим искушениям, которые только могут окружать душу христианина. Даже не вдаваясь в бесчисленные соблазны, на каждом шагу подстерегающие человеческую слабость, как опасна была для принцессы ее собственная слава! Слава! Есть ли что-нибудь более пагубное для христианина, более смертельное? Приманка более коварная? Дурман, более способный кружить лучшие головы? Возьмите принцессу, представьте себе этот дух, который, проявляясь во всем ее облике, делал ее столь прелестной: сплошные ум и доброта. С достоинством приветливая со всеми, она умела выказать уважение одним, не раздражая других, и, хотя заслуги были отличены, слабость не чувствовала себя презираемой. Когда с ней говорили о делах, казалось, что она не напоминала о своем ранге, дабы иметь опору лишь в собственном уме. Ее собеседник почти забывал, что говорит со столь высокой особой, в глубине сердца ощущая желание сторицей воздать ей за величие, от которого она столь любезно отказывалась. Верная своему слову, неспособная на притворство, преданная друзьям — сияние и прямота ее ума уберегали их от тщетных подозрений и заставляли бояться лишь собственных промахов. Всегда благодарная за службу, она любила предотвращать упреки своей добротой: она их живо чувствовала и легко прощала. Что сказать о ее щедрости? Она раздавала не только с радостью, но с душевной гордостью, которая одновременно показывала и презрение к дару, и уважение к человеку. Она умножала ценность своих даяний порой трогательными словами, порой молчанием, и это искусство быть отрадным дарителем, в котором она столь успешно упражнялась в жизни, не оставило ее даже в объятьях смерти. Кто мог отказать в восхищении стольким великим и приятным качествам? С ее влиянием, с ее могуществом, кто не хотел бы ей принадлежать? Разве она не завоевывала все сердца — единственное завоевание для тех, кому судьба и рождение, казалось, дали все? Но для христианина такое возвышение — ужасная пропасть, и разве я не могу сказать, воспользовавшись метким словом самого серьезного историка, что «ей предстояло низвергнуться в славу»? Ибо существовало ли создание более подходящее для того, чтобы стать кумиром всего света? Но эти кумиры, которым поклоняется мир, каким только изощренным соблазнам они не подвергаются! Правда, слава оберегает их от иных слабостей, но может ли она защитить от самой себя? Разве сами они не преклоняются перед собой, не стремятся быть предметом всеобщего поклонения? Разве им не следует опасаться себялюбия? И кто сможет отказаться от человеческих слабостей, когда мир дозволяет им все? Не так ли учатся пользоваться добродетелью, религией, именем Господа — ради честолюбия, величия, политики? Умеренность, которую выставляет напоказ мир, не подавляет порывов тщеславия, но только их скрывает; чем больше он занят внешними приличиями, тем больше оставляет сердце на откуп самому изощренному и опасному чувству ложной славы. Тогда считаются лишь с собой и в глубине сердца твердят: «Я, и никто кроме меня» (Исаия, 47:10). И тогда, господа, разве жизнь — не опасность? Разве смерть тогда — не милость? Что нам ожидать от своих пороков, если наши добрые качества столь опасны? И разве это не дар Божий, что Он укоротил соблазны и дни Мадам, оторвав ее от славы, до того, как избыток этой славы подверг бы риску ее воздержанность? Разве важно, что жизнь ее была коротка? Ведь конечное не может быть долгим. И, даже не считая ее регулярных исповедей, ее частых бесед о божественных предметах, ее усердной набожности в последние годы жизни, те несколько часов, проведенные самым святым образом меж жесточайших испытаний и исполненные чистейших христианских чувств, заменяют преклонный возраст. Я признаю: времени было мало, но действие благодати сильно, а преданность души — совершенна. Суметь уменьшить великое произведение до малых размеров — дело опытного художника, и благодать, превосходная мастерица, порой в один день достигает превосходства долгой жизни. Мне ведомо, что Господь не желает, чтобы мы ожидали таких чудес, но, если неразумная дерзость людей испытывает Его терпение, длань Его все так же длинна и могуча. С Мадам я полагаюсь на Его милосердие, о котором она так искренне и смиренно просила. Господь до последнего сохранил ей незамутненное суждение, кажется, затем, чтобы умножить доказательства ее веры. Она умирала с любовью к Спасителю нашему Иисусу, и руки отказали ей прежде, нежели страстное желание держать распятие; я видел, как ее слабеющая рука, соскальзывая, пыталась найти в себе новые силы, чтобы прижать к губам это блаженное знамение нашего искупления: разве это не значит умереть в объятиях и в поцелуе Господа? Мы можем завершить сие священнодействие по упокоению Мадам с набожным доверием. Иисус, на которого была ее надежда, чей крест она своими жестокими мучениями пронесла в собственном теле, еще помажет ее своей кровью, которой она уже омыта и пропитана, ибо она участвует в его таинствах и причастна к его страданиям.

Но, молясь о ее душе, христиане, подумаем и о нас самих. Чего мы ждем, чтоб обратиться? Какая черствость сравнится с нашей, если столь поразительное несчастье, которое должно было пронзить нас до глубины души, всего лишь на несколько моментов нас оглушило? Дожидаемся ли мы, чтобы Господь воскрешал мертвых нам в назидание? Нет нужды, чтобы мертвые возвращались и вставали из могилы: для нашего обращения должно быть довольно той, что сегодня туда спускается. Ибо, христиане, если бы мы могли знать самих себя, то признали бы, что истины вечности незыблемы, а то, что мы им противопоставляем, — неубедительно: мы осмеливаемся их опровергать не разумом, а страстью. И если что-то мешает этим святым и спасительным истинам нами править, так это наша преданность миру, очарованность чувствами, увлеченность настоящим. Какое еще зрелище нужно, чтобы разувериться в чувствах, в настоящем, в мире? Могло ли Божественное Провидение более зримо и сильно явить нам тщету всего человеческого? И если наши сердца пребудут в очерствении и после столь чувствительного предупреждения, Ему остается без всякого милосердия поразить нас самих. Предупредим же столь грозный удар, не будем ожидать чудес благодати. Нет ничего более противного верховной власти, чем стремление принудить ее силою примеров и возвести ее милости в ранг законов. Что же, христиане, может помешать нам немедленно им вдохновиться? Как! Неужто очарование чувств так крепко, что мы не способны ничего предвидеть? Обожатели человеческого величия, разве будут они довольны судьбой, когда увидят, что их слава разом переходит к имени, гербы — к надгробиям, достояние — к неблагодарным, а должности — порой к завистникам? И если мы твердо знаем, что настанет последний день, когда смерть принудит нас исповедоваться во всех наших заблуждениях, почему бы с полным сознанием не презирать то, что однажды мы будем вынуждены презреть насильственно? Каково же наше ослепление, если, постоянно приближаясь к концу и скорее умирая, чем живя, мы ожидаем последнего издыхания, дабы проникнуться чувствами, которые в каждый миг нашей жизни должна вызывать в нас одна мысль о смерти? Начните же с сего дня презирать блага этого мира и, всякий раз бывая в этих величественных местах, в этих великолепных дворцах, которым Мадам придавала блеск, все еще взыскуемый вашими очами, всякий раз взирая на почетную должность, которой она столь подходила, и ощущая, как вам ее недостает, думайте: эта слава, которой вы восхищались, в этой жизни была для нее угрозой, а в другой — стала предметом строжайшего рассмотрения, в котором опорой ей служит лишь искренняя покорность велениям Господа и святое уничижение покаяния.