— Присаживайтесь на одеяло, отец Уолли. У меня есть термос с чаем и термос с кофе.

— От чайку не откажусь, спасибо, Мо. Кофе хорош для тела, а чай — напиток для души.

— Я недавно прочел, — говорит Лайам, — что секрет чая открыли совершенно случайно, на кораблях, которые шли из Индии. Путь был долгий, в трюмах было слишком жарко, и в ящиках началась ферментация зеленых листьев. Так что, когда то ли в Бристоле, то ли в Дублине, то ли в Гавре ящики открыли, они обнаружили то, что сейчас мы называем чаем. Но в первый раз это произошло по недосмотру.

— Я и не знал, — говорит отец Уолли, — На свете происходит столько интересного. И в основном по недосмотру.

— Я оставлю вас с мамой, отец Уолли, а сам пройду чуть подальше. Мне кажется, чайки распугали здесь всю рыбу.

— Сам Иисус питал слабость к рыбалке.

После налета на квартиру этажом выше стало ясно: я должна срочно уехать. Хью пытался разубедить меня, говорил, что это случайное совпадение, что я реагирую неадекватно. Но я-то прекрасно понимала, что подвергаю его риску, и он понимал, что я права. Мы говорили шепотом, пока я укладывала чемодан. Я решила, что бежать из Гонконга на самолете слишком опасно. Хью отвез меня в большой отель рядом с его работой, и я попрощалась со своим другом, единственным к востоку от Женевского озера. Я зарегистрировалась под своим настоящим именем, взяла такси и перебралась в другой отель, где зарегистрировалась по фальшивому паспорту.

На следующий день я довела дело до конца. В турагентстве при гостинице оформила визу в Китай и купила билеты на поезд до Пекина — целое купе. Девочкой я мечтала отправиться в далекое путешествие. Теперь я мечтала, чтобы оно поскорее закончилось.

Завтра Азия проглотит меня, как кит Иону.

Мы сидим с отцом Уолли, пьем чай, смотрим, как в сторонке Лайам ловит рыбу. К северу на полуострове возвышается гора Габриэль.

— Славный у тебя парнишка, — говорит отец Уолли. — Твои родители гордились бы им.

— Вы знаете, отец Уолли, за последние семнадцать лет я провела с Лайамом только пять лет и девять месяцев. Всего двадцать шесть процентов[81]. Может, я сумасшедшая? С Джоном мы живем, как в разводе. Иногда меня мучает мысль, что я оторвала его от корней.

— По-твоему, он похож на жертву?

Лайам, Лайам, все его шесть футов — это от Джона и от меня.

«Святой Фахтна» направляется к Балтимору. Я стараюсь не смотреть в его сторону.

— Угощайтесь печеньем, отец Уолли.

— С удовольствием, спасибо. Помнишь день, когда родился Лайам?

— Как раз сегодня утром вспоминала. Смешно это было!

— Мне доводилось крестить уродливых младенцев, Мо, но чтобы такого!..

Мы смеемся.

— Как жаль, что Джон не видит его сейчас, — говорю я.

— Джон видит лучше многих зрячих. Он хоть и законченный безбожник и скользкий как угорь, когда играет защиту Пирца—Уфимцева, но терпение у него как у Иова.

— Ему больше повезло с друзьями, чем Иову.

— Чем больше у человека оснований для жалоб, тем меньше он жалуется.

— Джон говорит, что для слепого жалость к себе — первый шаг к отчаянию.

— Это так. Послушай, Мо…

Отец Уолли хочет что-то сказать, но медлит. Я жду, глядя, как плывет целая флотилия тупиков. На другом берегу бухты сушатся простыни, развеваясь на ветру. Ловлю себя на том, что занялась расчетом: сколько времени понадобится ракете с модулем «Красп», чтобы определить оптимальную точку атаки. Тридцать наносекунд. А через восемь секунд склон холма превратится в облако пламени.

— Послушай, Мо, — продолжает отец Уолли, — Джон ничего мне не говорил. Что уже говорит о многом. И потом, люди год целый передавали посылки от тебя Джону и от Джона тебе. На каждый роток не накинешь платок. У тебя проблемы, Мо?

— Я не могу сказать вам, отец Уолли. Хотела бы, но не могу. Я даже не могу сказать, почему не могу.

— Мо, я вовсе не хочу выведывать твои секреты. Я только хотел сказать: ты наша, Мо. Мы своих в беде не бросаем.

Я не успела ничего ответить: тишину вспорол рев двигателя, овцы бросились врассыпную. В небе пронесся истребитель курсом на север. Лайам возвращается к нам.

— Дьявольская машина! — ворчит отец Уолли. — Разлетались в последнее время. Восстановлен старый военный полигон на Медвежьем острове. Ирландский тигр набирает мощь. Когда наконец мы поумнеем? Ирландия — и военная мощь. Каждая сама по себе хороша, но соедини их вместе, и все пойдет кувырком. Это все равно что… все равно что…

— Соединить молоко и уксус, — подсказывает Лайам.

— Скоро, глядишь, нам понадобятся собственные спутники, а там и собственные ядерные бомбы!

— Ирландия ведь уже платит взносы в Европейское космическое агентство, да, мам?

— Вот-вот, к тому оно все и клонится, — подытоживает отец Уолли, — Ирландия — самый нетронутый уголок Европы, а Клир-Айленд — самый нетронутый уголок Ирландии. Но скоро до нас доберутся, помяните меня.

Электроны в моем мозгу непрерывно снуют, изменяя состояние атомов, электрических зарядов, молекул, рецепторов, передавая импульсы, формируя мысли, желания, решения, в том числе решение родить ребенка, решение уйти из «Лайтбокса». Рождая теории, технологии, программы для компьютера, совершенствуя системы искусственного интеллекта, средства наведения ракет и обрушивая здания на людей, которые никогда слыхом не слыхивали о существовании Ирландии.

Электроны, электроны, электроны. Чьим законам вы послушны?

Джон и Планк приближаются к нам по дороге от дома Лис О'Мойне.

— А вон и папа! — говорит Лайам.

— Ну что, Лайам? На обед наловил?

— Нет пока.

— Восемнадцать лет я тебя холил и лелеял, и что я имею с этого — «нет пока»? Мама здесь?

— Да, и отец Уолли.

— Как раз он-то нам и нужен. Значит, рискуем остаться без обеда?

— Честно говоря, я заходил к Старине, запастись на всякий случай сэндвичами…

— Ну ты и хитер, прямо как папист…

— Сейчас только половина двенадцатого, — говорит Лайам немного обиженно, насаживая наживку на крючок.

— У тебя есть время до полудня, сын, — отвечает Джон.

Мы гуляем, Джон держит меня за руку. Необходимости в этом нет — он знает каждую песчинку на Клир-Айленде. Потому и перебрался сюда жить, когда ослеп окончательно. Он держит меня за руку, чтобы я снова почувствовала себя девочкой, и я действительно чувствую себя маленькой. На единственном перекрестке он поворачивает налево. Тишину нарушают только ветер, чайки, овцы и волны.