— Облака есть?

— Да, над Заячьим островом плывет корабль. Кучевое облако.

— Похожее на цветную капусту?

— Скорее на легкие.

— А камфорные деревья? Какие краски вокруг?

— Деревья голые, если не считать, что некоторые обвиты плющом. Поля мшисто-зеленые. Небо синее, как океан на карте. Облака жемчужно-розоватые. Море густо-синее. Все-таки я атлантический человек, Джон! Посели меня на Тихом океане — и я умру с тоски.

— Глупо, когда люди говорят, что быть зрячим и потом ослепнуть хуже, чем родиться слепым. Одна из самых больших глупостей о слепых. Ведь я помню цвета! А лодки вышли в море?

— Да, есть одна. И еще красавица яхта отчалила от среднего острова Калф.

— Жаль, что я не могу выходить в море.

— Тебе стоит только попросить!

— У меня появилась морская болезнь: представь, что ты с закрытыми глазами спускаешься по американским горкам.

— Да, ясно. — (Мы продолжаем шагать.) — А куда ты меня ведешь?

— Отец Уолли отреставрировал резьбу в церкви. Говорят, на это стоит посмотреть.

Последний теплый ветерок перед наступлением зимы. «В путь, в путь, в путь», — поет жаворонок.

— Мо, я страшно боюсь за тебя.

— Мне жаль, мой родной. Но пока меня не нашли, мне ничего не угрожает. А пока ничего не угрожает мне, и вы с Лайамом в безопасности.

— И все равно я боюсь.

— Я знаю.

— Я хочу, чтобы ты знала.

От нежности у меня всегда подкатывают к глазам слезы.

— Ты женщина-электрон, ты подчиняешься принципу неопределенности Гейзенберга.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю либо твое положение, но не знаю направления, либо знаю направление, но не знаю, где ты. Что за шум? Десятиногая овца?

— Коровы. Интересуются, не хотим ли мы их подоить.

— А какой породы — джерсийские или фризские?

— Какие-то коричневые.

— А, это ноаковские джерсийцы.

— Почему бы мне не остаться здесь и не выращивать бобы, как мать?

— И как скоро ты затоскуешь по своим компьютерам девятого поколения?

— Ну, может, буду писать что-нибудь изредка, дожидаясь урожая бобов.

Ред Килдар на своем мотоцикле догоняет нас, разбрызгивая камушки из-под колес. В коляске сидит Мейси.

— Джон! Мо! — старается она перекричать двигатель, — Тут сырое мясо для твоей бородавки! — Мейси протягивает мне кусочек, завернутый в фольгу, — Вечером натри им бородавку, а потом закопай в землю. Только чтобы никто не видел, а то не поможет. Ред подоил Фейнман. Ждем вас вечером в «Лесовике».

Мы с Редом киваем друг другу.

— Доброго пути!

«Нортон» срывается с места, Мейси вскрикивает и отчаянно взмахивает руками.

Та же церковь, та же кафедра, другая я. Другая ли? Смотрю на купол, он кажется мне дном лодки. Я всегда воспринимала церковь как Ноев ковчег на горе Арарат. Запах свежего дерева, древних каменных плит и молитвенников. Я закрываю глаза и представляю, будто по обе стороны от меня стоят мать и отец. Я даже чувствую запах духов матери, они назывались «Горная лилия». От отца пахнет табаком, он слегка посапывает, когда его большой живот поднимается и опускается. Он пожимает мою руку, поворачивается ко мне и улыбается. У матери чопорный вид. Я открываю глаза, словно внезапно проснувшись. Джон осторожно пробирается среди регистров органа, откашливается и начинает играть вступление к «Белее бледного».

Клавиши, трубы, педали.

— Джон Каллин! Гимн разнузданных шестидесятых в Божьем доме!

— Если Бог не может оценить духовность «Прокол Харум», тем хуже для него.

— А если войдет отец Уолли?

— Скажем, что это пастораль ми минор Феттучино.

— Феттучино — сорт спагетти!

— Мы пропустили последнее фанданго…[82]

По Наомовой дороге взбираемся на самую высокую точку острова. Идем медленно, обходя выбоины.

— Это ветряная турбина шумит, да?

— Да, Джон, она.

— У нас до сих пор уверены, что турбина появилась на острове благодаря тебе.

— Вовсе нет. Исследовательская группа выбрала Клир-Айленд без моего участия.

— Бэджер О'Коннор хотел собрать подписи под петицией в Европарламент, с призывом «Руки прочь от Клир-Айленда!». Потом люди сообразили, что им больше не придется оплачивать счета за электричество. И когда комитет предложил Гилларни-Айленд вместо нашего острова, О'Коннор организовал петицию с призывом «Верните нам наш генератор!».

— Уверена, что в свое время и ветряные мельницы, и каналы, и паровозы вызывали у людей протест. А когда они оказались под угрозой исчезновения, люди прониклись к ним нежностью.

Пара ворон прогуливается вдоль насыпи, напомнив мне двух старух в черных плащах с капюшонами, которые вышагивали по берегу. Обе дружно посмотрели на меня.

Жужжание и гудение ветряной турбины становится громче по мере нашего приближения. Если каждый оборот творит новый день, новый год, новую вселенную, а тень лопастей — коса антивещества, то…

Я едва не наступила на что-то черное, облепленное мухами.

— Тьфу ты!

— Что там? — спросил Джон, — Коровья лепешка?

— Нет. Дохлая крыса, половина мордочки отъедена.

— Очень мило.

Фигура незнакомки у подножия скалы. Идет по тропинке, глядя в бинокль. Я ничего не говорю Джону.

— О чем ты думаешь, Мо?

— В Гонконге на моих глазах умер человек.

— Отчего?

— Не знаю. Упал совсем близко от меня. Сердечный приступ, наверное. Там на дальнем острове есть большой серебристый Будда. Рядом стоянка туристских автобусов. Туда ведет лестница с площадками для отдыха. Я купила миску лапши и потихоньку слопала ее, пока поднималась наверх. А он упал передо мной. Совсем молодой еще человек. И знаешь, у него на лице была улыбка. Почему я сейчас вспомнила о нем? Наверное, из-за этой большой серебристой штуковины на холме.

Я лежу в углублении каменной могильной плиты, свернувшись калачиком, как эмбрион.

Укрыта от ветра. Приложи ухо к ракушке времени, Мо. Этот могильный камень лежит здесь три тысячи лет. Представим, что я тоже. Никто не может объяснить, каким образом древние кельты, не знавшие железных орудий, умудрились в гранитной плите выдолбить саркофаг для погребения вождя. Никто не может объяснить, как они умудрились притащить сюда из Блананаррагауна эту плиту размером с двуспальную кровать.