тебе на долю стать мечом, а мне — пером, и дан тебе клинок был крепкий, мощный, мне — острие изящное и тонкое; и прежде чем свершить какое-нибудь деяние, мы увлажнить должны сначала острие: ты — кровью, я — чернилами.

— Слушать эту речь в ученом стиле, — вмешался тут меч, — мне, право же, смешно. Это так же смешно, как если бы мышь, ничтожная зверушка, вознамерилась бы доказать свое ближайшее родство со слоном. Она бы тогда говорила точно так же, как ты. Ведь у неё, как и у слона, четыре ноги. Она могла бы похвалиться своею вытянутой мордочкой — ну, чем не хобот! Посмотришь — прямо брат с сестрицей! Ты, милейшее перо, очень хитро и расчетливо назвало только то, что нас роднит. А я тебе сейчас скажу, что нас различает. Я, блестящий, гордый меч, принадлежу отважному, благородному рыцарю, он носит меня на поясе; тебя же какой-нибудь старый писаришка засовывает просто за ухо. Меня — берет мой господин сильною рукою и проносит сквозь ряды неприятеля, я прокладываю ему путь, это я веду его; тебя, дражайшее перо, берет твой магистр и водит трясущейся рукой по пожелтевшему пергаменту. В ярости я накидываюсь на врагов, мужественно, храбро врезаюсь в самую гущу; а ты неизменно, монотонно ползаешь по пергаменту, выцарапывая буковки, не отваживаясь хоть на немножко сойти с того пути, по которому тебя ведет рука хозяина. И наконец, когда сила моя иссякает, когда становлюсь я стар и слаб, то мне оказывают почести, подобающие герою, выставляют в фамильных залах на обозрение и восхищаются мною. Ну, а как обходятся с тобой? Если хозяин тобой недоволен, станешь стар ты и будешь ползать по бумаге, оставляя за собой жирные, неряшливые следы, возьмет он тебя, снимет с ручки, на которой держался ты, да и выбросит, если только не сжалится и не продаст за грош вместе с твоими родственничками какому-нибудь старьевщику.

— В какой-то мере, — вдумчиво вступило перо, — ты, по-видимому, прав. То, что меня подчас мало ценят, вполне соответствует истине. Правда и то, что со мною скверно обращаются, если я становлюсь непригодным. Но именно потому власть, данная мне, покуда я в силах трудиться, не так уж мала. Это легко можно доказать. Давай поспорим.

— Ты предлагаешь мне поспорить?

— Если только ты не побоишься!

— Я побоюсь! — повторял меч, захлебываясь от смеха. — И что же ты хочешь доказать?

Перо приосанилось, посмотрело так деловито и провозгласило:

— Берусь доказать, что в силах помешать тебе, что я могу выполнить за тебя работу, если только захочу.

— Ха-ха-ха, звучит, однако, смело.

— Ты принимаешь условие?

— Я согласен.

— Ну что ж, — сказало перо, — давай посмотрим.

Не прошло и нескольких минут после этого разговора, как в комнату вошел юноша в воинском облачении, взял меч, пристегнул его, потом ещё некоторое время любовался его блестящим клинком. С улицы доносились звуки труб, барабанная дробь — они призывали к бою. И вот молодой человек собрался уже было уходить, как в комнату вошел некий вельможа, судя по богатому наряду — лицо высокопоставленное. Юноша склонился перед ним в глубоком поклоне. Вельможа тем временем подошел к столу, взял перо и быстро что-то написал.

— Вот и подписан мирный договор, — сказал он с улыбкой.

Юноша поставил меч в угол, и оба тут же вышли. А на столе лежало перо. Луч солнца играл на его острие, и влажный металл ярко блестел.

— Что же ты не идешь сражаться, любезный мой меч? — спросило перо улыбаясь.

Но меч смирно стоял в своем темном углу.

Я думаю, с тех пор он никогда больше не хвастался.

ГЕРМАН ГЕССЕ

ПОЭТ

Рассказывают, что китайский поэт Хань Фу в молодости был одушевляем одной удивительной страстью: изучить всё и усовершенствоваться во всём, что хоть как-то имело касательство к поэтическому искусству. Это было тогда, когда он жил ещё на родине, у Желтой реки, был, по своему желанию и с помощью нежно любящих родителей, помолвлен с девушкой из хорошей семьи, и свадьбу должны были назначить очень скоро, на один из дней, почитавшихся счастливыми. Хань Фу был тогда юношей лет двадцати, скромным, с приятной внешностью и обходительными манерами; в науках он обладал немалыми познаниями и, несмотря на молодость, приобрел уже среди искушенных в словесности соотечественников известность несколькими превосходными стихотворениями.

Не будучи богат, он всё же считал, что средств у него хватит, тем более что их умножило бы приданое невесты, а так как сама невеста была и хороша собой, и добродетельна, то казалось, у Хань Фу есть всё, что нужно для счастья. И всё же он не был доволен, ибо сердце его переполнялось честолюбивым желанием стать совершенным поэтом.

И вот однажды вечером, когда на реке справляли праздник светильников, случилось, что юноша бродил в одиночестве по другому берегу реки. Он прислонился к стволу дерева, склонявшегося над водой, и видел, как тысячи огоньков, проплывая, дрожат в зеркале реки, видел, как на лодках и плотах мужчины, женщины и молодые девушки приветствуют друг друга, блистая, как цветы, праздничными нарядами, он слышал негромкое журчание освещенных вод, напевы женских голосов, переливчатый звон цитры и сладостные звуки флейт, а над всем этим он видел парящую синеву ночи, подобную своду храма.

Сердце юноши билось сильнее, когда он, повинуясь своему настроению, одиноким зрителем созерцал всю эту красоту. Но, как ни хотелось ему пойти туда, быть там, наслаждаться праздником вблизи своей невесты и друзей, с ещё большей тоской жаждал он принять всё это в себя, оставаясь утонченным зрителем, и потом воссоздать в зеркальном отражении совершенных стихов: и синюю ночь, и рябь огней на воде, и радость празднующих, так же как и томление молчаливого зрителя, который прислонился к стволу дерева на берегу. Он почувствовал, что ни на одном празднике на свете, даже самом веселом, ему никогда не будет хорошо и легко на сердце, что в гуще жизни он останется одиночкой и в большой мере — зрителем и чужаком, он почувствовал, что среди многих душ только его душа устроена так, что не может не ощущать вместе и красоту земли, и тайную тягу прочь, свойственную чужаку. От этого ему стало грустно, он принялся раздумывать обо всех этих вещах, и размышления привели его к такому итогу: подлинное счастье и глубокое удовлетворение могут выпасть ему на долю, только если когда-нибудь ему удастся воссоздать мир в зеркале стихов столь совершенно, что в этих