— Браво, молодой человек — сказал де Голль — в уголовном суде подобные доводы, без всякого сомнения, были бы признаны убедительными. Вот только в политике действуют иные правила. Там приговор выносится заранее, исключительно из политической целесообразности и реального соотношения сил. А всякие юридические формальные ухищрения нужны, лишь… Как когда-то один наш король сказал министрам, «я буду действовать, а вы подбирать законные объяснения моим действиям!». И нет дураков спорить — кому дорога голова на плечах, а не на плахе! Предвижу вас вопрос — вы, и те кто вас послали, и впрямь решили, что я испугался? Нет — просто надо быть именно французом, и здесь, чтобы видеть реальное соотношение сил. Легко следить за игрой со стороны, и давать советы, не сидя за доской. Желаете подробно разобрать эту партию?

Армад Мишель достал шахматы, быстро расставил фигуры. Пока на исходных позициях, все.

— Я уже слышал, и не от одного человека, наверное все, что вы хотели бы мне сказать — продолжил де Голль — итак… Самое первое — представляете ли вы, что такое французский крупный капитал? У нас концерны всегда ощущали себя независимой от государства силой. Родившиеся из ростовщического капитала, в отличие от Германии, они считают себя «прирожденными кредиторами» и служат исключительно себе, а не государству, и даже не нации! Вернее нацией они считают именно себя, и только себя — а все прочие, лишь массовка. И надо сказать, у них есть на то определенные основания — если учесть, какой вклад в величие Франции внесло то, что мы всегда были мировыми кредиторами. Потому, в предлагаемой вами партии — я, коммунисты, еще кто-то — против навязываемого англо-американского диктата, господа Ротшильды и иже с ними, никогда не будут со мной! А вот господа с Уолл-Стрита и из Сити уже нашли с ними общий язык! И не надо ссылаться на пример Германии и Италии, что там не было тотальной экспроприации — как раз с финансистами, в отличие от промышленников, вы обошлись там очень жестко. Вот только здесь, во Франции, на финансовом рынке играют все — а значит, здраво решат, лучше отдать часть британцам и янки, чем потерять от вас все! Да, еще одно важное обстоятельство — здесь никто не верит, что я, пойдя на союз с левыми, союз с вами, даже имея желание, сумею долго сохранить самостоятельность, что вы не потребуете от меня социалистических преобразований. Вы можете обещать, что у Сталина совершенно иные планы, и даже, возможно, это окажется правдой — но я говорю вам то, во что верят во Франции, и не одни обыватели. Так что денег у меня нет — и не надо говорить мне о ваших кредитах! Насколько мне известно, СССР не настолько богат сегодня, чтобы по-крупному финансировать еще и нас. Что до Швейцарии, то англо-американское влияние там превосходит ваше, и очень сомнительно, что вам удастся это переломить. В то же время, по моему убеждению, янки не блефуют, они действительно готовы дать нам кредит — конечно, если мы согласимся на их условия. В итоге это значит, что денег мне никто не даст.

Он протянул руку и снял с доски белого ферзя.

— Вы скажете, что открытый рынок приведет к всеобщему разорению. Крестьян, мелких предпринимателей, чьи товары не смогут конкурировать с привозными. Рабочих, кто потеряют работу от закрытия фабрик. Но это станет очевидно лишь после, и не всем — счастливцы, кому повезет трудиться на фирмах, скупленных янки и британцами, будут даже довольны. А что по-вашему сейчас ест обыватель? То, что привозят из Штатов! И потребляет тоже, американское — и страстно желает, чтобы костюм, ботинки, шелковые чулки, стоили дешевле! Так будут ли обыватели, едва сводящие свой бюджет, сейчас протестовать против открытого рынка — причем настолько, чтобы идти на баррикады?

С доски исчезают белые кони.

— Промышленники. Знаю, и восхищаюсь, что вы предложили немцам. Вот только во Франции, как я уже сказал, очень многие промышленники, в то же время и финансисты — а их опасения я уже привел. А те, кто не принадлежит к этой категории, не могут работать без денег, а денег нет и никто на эту цель не даст. И у многих деловых людей здесь есть большие сомнения в вашей платежеспособности, чем вы будете расплачиваться за наш экспорт, не в далекой перспективе, а прямо сейчас? И еще одно важное обстоятельство. Уже в прошлом веке наша промышленность уступала немцам и британцам, а потому колонии были для нас панацеей, не только источниками сырья, но и рынками сбыта. Теперь англичане, распоряжаясь там, держат нас за горло — что будет, если они не вернут нам Сенегал, Марокко, Индокитай? К тому же пилюля «открытого рынка» подслащена тем, что формально, и наши товары могут продаваться в Британской Империи и США. И если речь идет например, о предметах роскоши, то наши позиции не столь плохи!

Снимаются белые ладьи.

— Интеллегенция. Да, кому-то может не понравится идея превращения Франции в полуколонию Англии и США. Но стать русской полуколонией, кажется еще страшнее — уж так сложилось, что культурно мы ближе к англосаксам, чем к славянам, несмотря на все споры и войны с господами из-за Пролива. И не надо ссылаться на Германию и Италию сейчас — когда мы захватывали какое-нибудь Марокко, то всегда вводили свой гнет постепенно, не сразу, не так заметно. Никто не уверен, что будет в Германии лет через двадцать — может, тотальная экспроприация с колхозами? Англичане — хотя бы меньшее, привычное, и давно знакомое зло.

Исчезают белые слоны.

— Мы только что пережили самую страшную войну. И люди ничего не хотят больше, чем мира. На любых условиях — это лишь вы, русские, можете драться, когда кажется, что уже все пропало. Мы так не умеем, для нас очень важен «элан», атакующий порыв. Даже мои солдаты ничего не желают больше, чем вернуться наконец к своим домам. Если я призову сейчас к новой войне, никто меня не поймет. Скажу больше — люди готовы растерзать того, кто будет угрожать спокойствию и порядку. Закон об утверждении Президента, и другие, принятые в тиши кабинетов — для обывателя невидимы. А вот беспорядки — нет! В результате, думаю, что если Торезу удастся вывести кого-то на улицы, стрелять в них будут даже не британские солдаты, а батальоны Тассиньи! Ради спокойствия и порядка, без сожаления подавят бунтовщиков, призывающих к войне ради непонятных собственных амбиций. А впрочем, при том, что я сказал, даже Торезу вряд ли удастся поднять всех своих.

Снимается половина белых пешек.

— И главное, черт побери! Ваша коммунистическая идеология — да, вижу, что происходит в Германии, Италии и других странах, но ведь общая линия вашей Партии остается той, которую установил еще Ленин? Что конечной целью коммунистов всегда и везде является построение коммунизма, то есть взятие власти и коммунистические преобразования. И любые «общедемократические» действия надо рассматривать исключительно в этом контексте, облегчение для дальнейшей пропаганды, ограничение эксплуататорских классов, рост авторитета в массах, и прочее. Все — ради того, чтобы в будущем победила революция. Простите, но француз в массе — индивидуалист, и мы сыты по горло своим девяносто третьим годом, потоками крови, Вандеей и гильотинами! И двадцатый век ничего не изменил — вспомните, что творилось совсем недавно у вас! Да, мы боимся стать английским протекторатом — но революция, если мы выпустим из бутылки коммунистического джинна, для французского обывателя куда страшнее! В этом коренное отличие Франции от Италии и Германии, где все же не было девяносто третьего года. Хотя ФКП, не скрою, имеет некоторый вес в пролетарских районах, во Франции в целом, любой серьезный политик, открыто заявивший о союзе с коммунистами — это политический труп. Мы слишком хорошо помним и Робеспьера, и 1848 год, и Коммуну — к чему приводили вполне благие побуждения, и как это завершалось — кровавой баней гражданской войны. Чтобы еще понятнее — вам приходилось бывать во французской деревне, мсье Смоленцев?