Всхлипывая, мальчик поднялся и показал пальцем на долговязого парня.

– Он меня зарезать грозился.

Ганжа, соскочив с коня, ухватил долговязого за воротник и, крестя его нагайкой, потащил в сторону от людей.

– Застрелю! Сука… Падаль…

Парень падал, скрючивался на земле, подтягивая под себя колени, пытаясь закрыть лицо от побоев.

– Встать, в Бога… душу… креста мать!.. – ревел Ганжа. Разгоряченный гневом, он уже не мог остановиться и обуздать свой страшный припадок.

– Сдохнешь, сука! Сдохнешь!

И со всей силы своей казачьей удали бил носком своего кованого сапога по распухшему и закровяневшему лицу. Распаленное лицо, глаза его налились бешенством, он задыхался от собственной ненависти и злобы.

Митька, чувствуя, что еще немного, и товарищ убьет парня, изо всей силы ударил Ганжу в ухо. Пока тот очумело тряс головой, подвел к нему лошадь, толкнул в седло и, подхватив в седло мальчишку, ударил коня в живот каблуками. Через секунду казаки исчезли, будто их и не было.

* * *

Сентябрьским утром у штаба сотни поднялась суматоха. На взмыленном коне прискакал казак. Часовой, казак с карабином наперевес, при шашке, чубатый, загородил ему дверь.

Казак зыкнул:

– Да пусти ты меня, сволочь. Я к сотенному, по срочному делу!

Щербаков, в белой исподней рубахе, уже умывшийся и бодрый, как утренний огурчик, сидел за столом. Перед ним стояла нетронутая тарелка борща, подернувшаяся желтой пенкой навара. Громыхая сапогами и снаряжением, в комнату ворвался казак. Он запыхался, тяжело дышал. У Щербакова что-то екнуло в груди. Медленным движением он отложил ложку в сторону.

– Ну-ууу? – страшным тягучим шепотом выдохнул он. – Ш-шооо случилось?

– Хлопцы хорватов бьють, – выдохнул казак.

Щербаков ощерился.

– Правильно делают, што бьють.

Все межнациональные конфликты между мусульманским, католическим и православным населением казаки пресекали очень простыми, но действенными методами – нагайками и мордобоем.

Казаки часто защищали сербов от усташей, случалось, что приходилось и драться. Сам батька Кононов приказал казакам в подобных случаях не давать усташам спуску, вплоть до применения оружия.

Казак замялся.

– Они, господин есаул, еще и это…

– Што?.. Это?..

– Дуванят. А потом село подожгли.

Щербаков задумался. Неделю назад никто бы на это не обратил внимания, пограбили ну и ладно.

Сам Кононов часто говорил:

– Казаки без погромов – все равно что революция без евреев. На войне поживиться не грех!

Во время занятия населенных пунктов казаки действовали по старой проверенной схеме. Гражданскому населению было гарантировано благосклонное отношение при прохождении или взятии населенных пунктов без боя и такой же гарантированный грабеж – в случае вооруженного сопротивления. В этом случае в домах партизан и членов их семей реквизировалось все, что можно было увезти. Забирали лошадей и фураж. Угоняли скот. Жгли партизанские дома. Седельные вьюки у многих казаков распухали до невероятных размеров. Только у командира 1-конного дивизиона 5-го полка ротмистра Бондаренко в обозе было два больших фургона, набитых до отказа награбленным добром.

К тому же и партизаны Тито тоже не отличались благородными манерами. Грабежи среди них были не редкость. Часто переодевались в казачью форму и грабили местное население под видом казаков.

До поры до времени Берлин не обращал на это никакого внимания. Во время переговоров с Гитлером хорватский премьер-министр Мандич пожаловался на бесчинства казаков и попросил вывести дивизию из страны. Однако военная ситуация не позволила это сделать, и на переговорах было решено, что дивизия пока должна остаться в Хорватии при условии, что германское командование наведет дисциплину в казачьем корпусе. Фон Паннвиц приказал своим офицерам покончить с мародерством. Заставить же казаков расстаться с добычей зачастую удавалось только пустив в ход плеть. Но генерал фон Паннвиц все же навел порядок. Особо распоясавшихся мародеров казаки судили своим судом. Наказание было простым, но эффективным – плетюганы.

Щербаков напрягся, желваки заходили под кожей.

– Где?! – глухо спросил он.

– В семи верстах отсюда.

– Коня мне! Живо!

Весь путь до сербского села казаки проскакали наметом. С лошадиных боков падали в пыль мыльные клочья пены. Лошадей отановили, только увидев казаков своей сотни. Щербаков спешился, вытер заскорузлой ладонью пену с конской шеи.

Село словно вымерло. Закрылись ворота и ставни. Над домами и садами повисла тревожная тишина, лишь где-то из-под сарая захлебывалась лаем чья-то собака.

Еще тлели кизяки в печах-тандырах.

Один из казаков был убит, несколько – ранено.

В домах, где жили родственники партизан, все было перевернуто вверх дном. Казаки уже отыскали ямы с зерном, насыпали его в мешки, вязали вьючками сено, тащили муку, козьи бурдюки с коровьим маслом, пили тут же молоко. Несколько домов горело. Село было окутано жирным черным дымом.

Щербаков завертел головой, будто разыскивая кого-то, увидел казака, тащившего на плечах два седла. Догнал его, отобрал седла, отбросил их к забору. Казака перетянул плетью. Наливаясь гневом, забежал в первый же дом, где у забора стояли привязанные кони. У порога лежал мертвый серб в штатской одежде, со старой винтовкой. По дому летал пух. Перины и подушки были изрублены шашками. В соседней комнате орудовали казаки. Двое грузили одежду хозяев в необъятные чувалы.

Щербаков ощерился, громко закричал:

– Сто-оооой!

Но ему никто не подчинился, напротив, обступили со всех сторон. Оскалились как волки, ожидая, когда вырвется неосторожное слово и сорвет планку, за которой уже нет дороги назад. Только смерть.

– Ну чего ты?.. Чего? – ласково спрашивал Григорьев, заходя со спины. Из-под распахнутого на груди мундира выглядывал Сталин. У Григорьева блестели зубы и хищно дрожали ноздри.

И тогда сотенный вскинул пистолет.

Хлопок. Пуля ушла в потолок, посыпалась штукатурка. Ствол направлен в лицо тому, кто ближе.

– Сукины дети!

Опомнившиеся казаки прижались спинами к стене.

– Не убивайте, господин есаул! Христом Богом… Бес попутал.

Щербаков исхлестал их нагайкой. Приказал опорожнить баулы. Лично проверил исполнение приказа. Внезапно увидел, как рослая лошадь, помахивая хвостом, тянет голову вперед, прямо в открытое окно.

Невысокий, ростом с подростка казак, ловкий как хорь, сидя в седле, вытянул из окна баул с вещами, перекинул его через седло.

– Стой! – крикнул сотенный.