Со второй попытки он худо-бедно доскребся до окна и с силой толкнул наружу ветхие двустворчатые ставни. Солнечный свет, ворвавшийся в комнату, поначалу обескуражил. В воздухе стояли столбы пыли, маленькие светящиеся частички летали, как рои крошечных золотистых насекомых, внезапно появившихся на свету в долю секунды. И на мгновение, бесконечное мгновение перед тем, как отступила темнота, а свет еще не занял ее место, вещи вокруг приняли иной, грозный, облик — готовые к прыжку подстерегающие тени с глазами и ртами, которые выслеживали жертву и едва ее не схватили.

Момент улетучился, прежде чем Могенс успел по-настоящему испугаться, но оставил дурной осадок. На этот раз не только на языке, но и в душе.

Могенс выругал себя трусом, кем он, по-видимому, и был на самом деле, и заспешил открыть два других окна, убедив себя — и довольно успешно, — что в помещении слишком темно и душно, что едва можно дышать. На самом же деле скорее потому, что страшился теней и вещей, которые здесь жили.

По крайней мере, воздух был значительно свежее, хотя и стало заметнее, какая в доме стояла вонь — от сигарет Грейвса, заплесневелых объедков и старинных манускриптов, но пахло и чем-то еще, что он не мог точно определить, хотя именно от этого и была самая нестерпимая вонь.

С некоторым усилием ему удалось избавиться от этой мысли. Он сюда явился не затем, чтобы судить Грейвса за его нечистоплотность и дурные привычки. Ему надо поговорить с Грейвсом и прежде всего необходимо куда-нибудь сесть, чтобы Грейвс, войдя, не застал его бездыханным на полу. Трижды пересечь комнату, чтобы открыть окна, оказалось превыше его сил на данный момент.

Могенс направился к ближайшему месту, где можно было сесть: большому, с высоким подголовником креслу Грейвса, которое стояло позади письменного стола. Оно к тому же выглядело единственным, на чем можно было удобно устроиться. Несколько минут он просто сидел с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца, которое постепенно успокаивалось, и наслаждался тем, как щекотание и зуд в конечностях переходили в тяжесть приятной усталости. Только спустя довольно значительное время, после того как головокружение унялось, он отважился снова открыть глаза.

Лучше бы он этого не делал. Помещение наполнилось ярким солнечным светом, которого оно не видело месяцами, а может быть, и с того самого дня, как доктор Джонатан Грейвс здесь поселился. И все-таки здесь не было по-настоящему светло. Все повторилось, как немногим раньше, когда он открыл окна, а на этот раз даже и хуже.

В такой же безвременной момент, в котором темнота за его веками уже не была полной, а солнечный послеполуденный свет еще не упал на сетчатку глаз, ему словно открылся третий, жуткий мир. Он попал в сумеречное измерение, в котором то самое, в сущности не имеющее место быть, крошечное мгновение между творением и абсолютным ничто, было поймано на все времена. И в нем обитали все те недоделанные, но получившие некое бытие твари, полные невыразимой ненависти ко всему живущему.

И этот миг промелькнул так же быстро, не успев его как следует испугать — но внезапно в нем начала подниматься ненависть к Грейвсу, восходящая почти к всепоглощающей злобе. Это чувство было для него не ново. Ни гнев, ни ирреальный страх перед темнотой, детская, недостойная ученого, но от этого не становящаяся менее тошнотворной боязнь ночи с ее обитателями, так долго осаждавшими его и донимавшими бесконечными кошмарами и галлюцинациями. Он уже надеялся, что разделался с ними, по крайней мере, расплатился с этой долей цены за страшное предательство Дженис, но Грейвс отнял у него и эту маленькую милость. Долги не оплачены, напротив, они еще возросли. Видения снова были здесь, а с ними и страх. Может быть, это было наказание, уготованное ему судьбой. Может быть, отшельничества и одиночества было еще недостаточно, а подлинное возмездие состояло в том, чтобы до конца своей жизни он заглядывал в это измерение между мирами. Возможно, он никогда больше не сможет войти со света в темное помещение, никогда больше не сможет любоваться заходом солнца, не содрогаясь от дрожи. Никогда снова не насладится радостью просто закрыть глаза без страха перед тем мгновением, когда настанет пора их открыть.

А может случиться и так, что он просто до смерти измучен и находится на пределе своих сил и пока что не смог осмыслить то, что пережил прошлой ночью в церемониальной палате.

Внезапно охваченный внутренним беспокойством, он вдруг почувствовал, что не может больше сидеть, встал и беспокойно заходил из угла в угол по небольшой комнате и в конце концов остановился возле книжной полки позади письменного стола. И вовсе не потому, чтобы его заинтересовали книги, просто у него вошло в привычку знакомиться с тем, что стоит на полках, когда он попадал в незнакомое помещение. В большинстве случаев это был самый надежный способ составить впечатление о хозяине. Сюда Могенс зашел не в первый раз, да и впечатление о Грейвсе ему не требовалось составлять; однако тот страшный момент совсем ушел. Хоть тени и отодвинулись, и пропасть между днем и ночью, по меньшей мере на это мгновение, была преодолена, эта комната, а более всего ее обстановка, казалась ему неправильной. Могенс не мог облечь это ощущение в слова, ни даже в образы какого-то невербального языка, который бы имел дело с чувствами, игрой неясных смыслов и клочьями памяти. Что-то здесь было не так, как должно было быть. Будто мир на самую малость вышел из баланса и склонился в ту сторону, о которой он до сих пор не подозревал, что она вообще может существовать — да и не хотел знать. Возможно, эта полка со знакомыми очертаниями книг и по большей части столь же известными названиями осталась единственно нормальным предметом в этом помещении, чем-то вроде якоря спасения, за который он мог зацепиться, чтобы удержаться в реальности.

И был еще один вопрос, который он серьезно брал в расчет: не находится ли он на грани умопомешательства. Могенс отнюдь не был сильным мужчиной, ни физически, ни ментально. Напротив, он уже не раз задавался вопросом, как это ему удалось выйти после событий той страшной ночи девятилетней давности, сохранив более или менее здравый рассудок — таких событий, после которых ломались и сильные характеры. Ответа на этот вопрос он так и не нашел за все эти годы, но, может быть, он нашелся сейчас, и ответ этот звучит просто: нет.

Могенс почувствовал опасность, скрывающуюся за этой мыслью. Дрожащими руками он снял с полки первую попавшуюся книгу и раскрыл ее. Это был том о Древнем Египте, такой же экземпляр имелся в его небольшом собрании, оставшемся большей частью в пансионе мисс Пройслер в Томпсоне. Отдельные пассажи из него он мог цитировать наизусть. Тем не менее в первый момент буквы не хотели складываться в слова, имеющие смысл. Могенс таращился на открытую страницу, но с таким же успехом он мог держать в руках черепок с клинописью пятитысячелетней давности, язык которой еще не расшифрован.

— Могу я узнать, что ты там делаешь? — раздался резкий голос позади него.

Могенс вздрогнул и от сознания собственной вины едва не выронил книгу из рук. Он так резко обернулся, что снова почувствовал легкое головокружение. Грейвс не только совершенно бесшумно вошел в дом, но и умудрился приблизиться к письменному столу, остановившись за шаг от Могенса, так, что тот даже не заметил. Вид у него был взбешенный.