Сивый не ответил, просто поднял благоверную на руки, подшагнул к выходу и толкнул ворота ногой.

– Солнца вчера хотела? – буркнул, криво щерясь. – Лазурного неба в белых облаках? Гляди!

Ой, матушка родная! Было солнышко девчачье, нынче – женино, было небо синее, теперь – «черное»! Верна повернула голову и посмотрела в глаза молодого мужа. Ровно в студеный ключ поднырнула – замутило, повело! Ой, матушка заступница, ой, боги-защитники, не отверну глаз, не убоюсь! В самой столько зла скопилось… будто хмеля в браге.

А с порога избы, зябко кутаясь в верховку, в сторону амбара глядела бабка Ясна. Вроде не свои, но переживала, как за кровных. Так давно ни с кем сердцем не делилась, что забыла, а есть ли оно вообще? Гости покрепче, еще сидели. Ведь кто-то должен встретить молодых наутро, поднять добрую чару за новую жизнь, и чтобы непременно с первыми лучами солнца. Позор тому мужу, что не поспеет к первым лучам, припозднится, не покажет молодую солнцу.

– Поспел, сволочь! – прошипела Верна и против собственной воли усмехнулась.

Совсем как Безрод. И, кажется, впервые взглянула на Сивого, позабыв про ненависть. Нет, злоба никуда не делась, но интересно – каково это, – постоянно усмехаться снаружи и скорбеть внутри? Человек с таким лицом не может не чувствовать себя одиночкой. Жуткие шрамы, холодный взгляд, бр-р-р-р! Каково это, – глядеть на солнце глазами, что никогда не смеются? Наверное, точит зубы на весь белый свет, а все равно усмехается. Таким сволочам тоже не сладко приходится. Ну и что! Пропади ты пропадом, ненавистный, нелюбимый муж! Молодожены с чувством глядели друг на друга, Верна ненавидяще ухмылялась, Безрод холодно щерился. – Хотела, чтобы не поспел к первым лучам? – Не провалился сквозь землю, так хоть осрамился бы! – Вместе бы осрамились. – От мечей не померла, – со срамом проживу. – Чего от жизни хочешь? – Тебя со свету изжить! – Дура. – Ненавижу! Ворожея молча посторонилась, и Безрод, замерев на пороге, пронес жену в избу. Верна пробовала брыкаться, но Сивый так сдавил в руках, что обездвиженная жена собственным боком почувствовала что-то теплое и горячее. Ну, дела! Верна покосилась на платье. На бедре расплывалось кровяное пятно. Не иначе открылась рана в мужнином боку. Как открылась, так пусть не закрывается, пока вся кровь не вытечет. Сволочь!

Минул второй свадебный день, за ним третий. Верна больше не сопротивлялась, на торжествах сидела подле Безрода смирно, – и даже дыханием не волновала белую накидку, скрывшую лицо. Боярин Листопад рассказал самому князю о чудном певце, который песни играет так, что сердце замирает. На такой посул к третьему свадебному дню пожаловал сам князь. До того на дворе было тесно, теперь и вовсе стало не протолкнуться. Каждый второй – дружинный. Все молодцы, как на подбор – румяны, высушены солнцем, прокалены ветрами. Верна под своим покрывалом ничего не понимала, – о чем это говорят кругом? Кто тот удивительный певец, в первый свадебный день заставивший гостей изумленно ахать? Жаль, сама не слыхала, была опоена, спала хмельным сном. А кому это князь поднес чару с вином, да попросил песню сыграть? Застольный гул будто рукой сняло, гости умолкли, муха пролетит – услышишь. Знать бы, кто этот запевала, хоть глазком на него взглянуть. И Верна украдкой выглянула из-под покрывала. Князь рядом стоит и улыбается, статный, седой, кряжистый, глядит прямо перед собой. Ждет. А по правую руку от него стоит и сушит чару… ненавистный, шрамолицый муж. Верна долго не могла понять, что он и есть тот дивный певец, – все сидела под покрывалом и лишь диву давалась, пока рядом не громыхнуло. Зычно, гулко, сочно, с хрипотцой слева полилось про красавицу молодую жену, которая невзлюбила мужа и под конец извела. – И не полюблю тебя никогда, ненавистный Сивый… – шептала Верна вслед за песней и лишь крепче сжимала зубы. – И не приголублю вовек… – И не согрею никогда… – И оказаться тебе однажды с ножом в спине… – И ненавижу, ненавижу, ненавижу!..

Отполыхала тремя теплыми днями свадьба. Верна эти дни не буянила, вела себя под покрывалом смирно, но лишь немногие знали, что за ураган сокрыт под белым полотном, какие ветры дремлют в озлобленном сердце. Бьется горячее, полыхает – да. Но не любовью. Ясна тревожно поглядывала, Тычок хитро косился, Гарька недоумевающе морщилась, Безрод равнодушно ухмылялся.

– Для чего за себя взял? Шел первый весенний дождь. Капли стучали по крыше уютно, – совсем как в родительской избе, по-домашнему. Безрод, не таясь от дождя, в одной рубахе, мокрый, будто в море плавал, вошел с улицы в амбар с четырьмя горящими светочами. Вогнал первый в расщеп у порога и, криво щерясь, улыбнулся. – А для чего баб за себя берут? Все пытала сама себя, что нашел в безобразной, избитой, еле живой рабыне – и ничего разумного придумать не могла. Ломала голову и так, и эдак, но все без толку. А Сивый только кривился да шутки шутил. – Свободные за меня не идут. – В свете пламени его мокрое лицо походило на ожившую личину и казалось багровым. – Знаю, не красавец. А с рабыни какой спрос? Сказал – пошла. – А рабыню полуживую взял, чтобы даже подневольная не сбежала? – съязвила, как могла. Жаль, не получилось ехидно улыбнуться – губа лопнула по зажившему. Улыбка вышла кривой и дурацкой, и не улыбка вовсе, – так, один намек. – Почему ненавидишь? Ой, мама-мамочка, ой, Грюй милый друг, Сивый спрашивает, почему его ненавидит! – Ты занял не свое место. Безрод ухмыльнулся, и в неровном свете огня ухмылка с тенями рубцов получилась просто жуткой. – Он добрее меня? Верна презрительно фыркнула. – Да! – Он родовитее меня? Молодая жена дерзко задрала подбородок. – Да! – Он… – Безрод опустил голову и усмехнулся. – Не так страшен, как я? Верна оглядела мужа с ног до головы, задержала взгляд на неровно подрезанных волосах и скривилась. – Ты просто чудовище! – А где он теперь? Верна замолчала надолго, но этот Сивый умел ждать, не отводя колючего взгляда. Думала отсидеться за прикрытыми веками, но и там достал колючий взгляд.

– У Ратника, – хрипло буркнула, отвернувшись. – Потому тебе досталась, не ему. Безрод усмехнулся, сунул в расщеп светец и ушел в дальний угол. – Отпусти, молю всеми богами, – прошептала Верна. – Не наживем добра, обойдет нас счастливая доля. Пойдем каждый своею дорогой, а, Сивый? Не твое страшное лицо мечтала видеть каждое утро, не в твои холодные глаза думала глядеться каждый закат, не тебе хотела детей рожать. Не тебе! Сама не дамся, возьмешь только силой. И всякий раз, как жены захочешь, будет тебе сражение. Либо ты меня порешишь, либо я тебя к Ратнику отправлю. Третьего не будет. Те двое, которых срубила на отцовском берегу, были куда здоровее тебя. Дай только в тело войду. Безрод промолчал. Вставил последний светец в расщеп, криво ухмыльнулся и повернулся к Верне. Бесноватая пляска языков пламени донельзя странно оживила каменное лицо Сивого. Черные полутени, страшные шрамы и кривая ухмылка – вот и вся красота молодого мужа. Стучал по кровле первый весенний дождь, оба лежали на сене по своим углам и гляделись в потолочный тес. Верна мрачно хмурилась, Безрод криво ухмылялся, молодая жена шептала: «Сама не дамся», – молодой муж – «Входи в тело поскорее»…

– Уйдем скоро. Безрод и Ясна, сидя на крыльце, нежились на весеннем солнышке. Бабка грустно улыбнулась, кивнула на Верну, хлопотавшую по хозяйству. – Поправляется. В тело входит, бабий волос отрастает. Синяки бледнеют, глаза синеют. – Зеленеют, – усмехнулся Безрод. – Станут зеленые, будто море на мелководье. – Слаба я стала на глаза. Зато ты остер вышел. Такую бабу под рубищем, да под синяками, разглядел. Ишь, старается, соками наливается! – Силы возвращает. – Так и не допускает к себе? – Нет. Порешить грозится. – Подумаешь, грозится! Безрод, ухмыляясь, покачал головой. – По-настоящему зла и отчаянна. Не шутит. – А сам-то что? Жена ведь! Нравится, не нравится, – терпи, моя красавица! – Пусть в тело да в силу войдет. Там видно будет. Глядишь, оттает. Бабка, хитро улыбаясь, поникла головой и спрятала лицо. – Думаешь, возьмет свое молодость? – Безрод, пригнув голову, заглянул ворожее в лицо. А бабка-то мало не смеется! – Думаю, возьмет. Ведь по живому бабью душу надвое рассекло. Одну половину потеряла с отцом-матерью, с сестрами, с милым другом, вторую ты в кулаке зажал. А разве поставить вас рядком? Его, красавца, да тебя – страшилище? Безрод, ухмыляясь, отвернулся. – Голову не вороти, самую правду говорю. Ей нынче ой, как муторно! За нелюбимого пошла, да не сама пошла, силком заставил. Враз отсекли прежнюю жизнь, а душа и тело еще кровью сочатся. Верна будто почувствовала, что о ней говорят. Отставила ведра в сторону, повернулась к избе, распрямила ноющую спину и с прищуром зеленеющих глаз посмотрела на крыльцо. – Хороша, ой, хороша! – Ворожея восхищенно прицокнула. – Да, хороша, – Сивый глаз не отрывал от жены, ухмыляясь, кусал ус. – И красива, и стройна, и глазаста. Верна, скрипя зубами, преодолела ломоту в спине, расправила плечи и грудь, подхватила ведра, полные на четверть, и понесла в дом. – Больно молодице, еще тянут раны, поясницу ломит, но голову больше не склонит и спину не ссутулит. Пред тобой, образина, особенно. А вечером, когда отполыхала вечерняя заря, и сумеречное небо оделось звездным покрывалом, Безрод прошел в амбар, где «ждала» мужняя жена. Сам подправил амбар, заделал свежим тесом, проконопатил, на совесть перестелил кровлю. Нигде не дуло, а в сенце, да под верховкой, спать и вовсе приятно. Подошел к Верне близко-близко, присел, закрыл маслянку ладонью, – и вгляделся в черты спящей жены.