– Я тебе не верю, ты все это придумываешь.

– Нет… нет. Это чистая правда.

– У тебя были твои женщины?

– Мои женщины…? Ну нет, они не были моими, на них не распространяется право собственности.

– А дети?

– Что дети?

– Как с ними обращаются, как воспитывают?

Макки вздохнул и рассказал несколько эпизодов из собственного детства.

Она, наконец, оставила его в покое и позволила уснуть. В течение ночи он несколько раз просыпался, каждый раз поражаясь странности ситуации, присутствию Джедрик, которая тихо дышала рядом. Один раз ему показалось, что плечи ее сотрясаются от беззвучных рыданий.

Незадолго до рассвета откуда-то, похоже из соседнего дома, донесся жуткий, нечеловеческий вопль, способный разбудить мертвого. Макки услышал, как изменилось дыхание Джедрик. Он лежал в напряженном ожидании следующего крика или каких-то других звуков, которые могли бы объяснить, что происходит. Но ночная тьма хранила безмолвие. Макки попытался представить себе, что могло стать причиной этого звериного крика: наверняка некоторые пробудились от сна, не зная, что их разбудило (возможно, правда, их это и не волновало). Те, кто спал чутко, ворочались сейчас в постелях, стараясь снова забыться беспокойным сном.

Наконец Макки не выдержал, сел и вгляделся в темноту спальни. Его беспокойство передалось Джедрик. Она повернулась и посмотрела на него в призрачном свете утренних сумерек.

– В кварталах часто раздаются звуки, на которые не стоит обращать внимания, – сказала она.

Она произнесла это примирительным, даже извиняющимся, почти дружелюбным тоном.

– Кто-то кричал, – сказал Макки.

– Я так и поняла.

– Как ты можешь спать, слыша такой вопль?

– Я не спала.

– Но как можно не обратить на это внимание?

– Не надо обращать внимания на звуки, которые ничем не угрожают тебе в данный момент, как и на вещи, с которыми ты ничего не можешь поделать.

– Кого-то ранили.

– Вполне возможно. Но не стоит перегружать свою душу вещами, которые ты не в силах изменить.

– Ты не хочешь это изменить?

– Я изменяю.

Она говорила тоном строгой учительницы, объясняющей элементарные вещи нерадивому ученику. Не было никаких сомнений, что она искренне хочет ему помочь. Ну да, она же сказала, что она – учитель и что он должен стать стопроцентным досадийцем, чтобы выжить.

– Как же ты это меняешь?

– Пока ты не поймешь. Я буду обучать тебя постепенно, шаг за шагом, урок за уроком.

В голове Макки завертелись вопросы.

Чего она от меня сейчас хочет?

Он от всей души надеялся, что не секса.

– Сегодня, – сказала Джедрик, – я познакомлю тебя с родителями троих детей, которые работают в нашей ячейке.

◊ ◊ ◊

Арич внимательно смотрел на Цейланг в сумрачном зеленом свете своей комнаты отдыха. Она пришла сразу же после ужина, как только Арич вызвал ее. Оба знали причину этого срочного вызова. Им надо было обсудить последние донесения о поведении Макки на Досади.

Старый говачин подождал, пока Цейланг сядет и тщательно прикроет красной мантией свои нижние конечности. Лицо женщины-урива было сосредоточенным, боевая мандибула пряталась в складке кожи. Весь ее облик говорил о сноровке и знании – отличительных чертах высшего класса уривов – при том, что сами уривы не признавали деления на классы. Арича сильно беспокоил тот факт, что уривы учились выживанию через холодное понимание сознающего поведения, через стандарты этого поведения, основанного на древнем ритуале, об истинном происхождении которого можно было только гадать: никаких письменных памятников в истории уривов не было.

Но именно поэтому для выполнения миссии и была выбрана Цейланг.

Арич неопределенно хмыкнул, потом заговорил:

– Что ты можешь сказать мне о последнем донесении?

– Макки обучается очень быстро.

Она говорила на галакте с едва заметной шепелявостью.

Арич согласно кивнул:

– Я бы сказал, что он быстро приспосабливается. Именно поэтому мы его и выбрали.

– Я слышала, вы говорили, что он больше говачин, чем иные истинные говачины.

– Надеюсь, что скоро он станет досадийцем больше, чем сами досадийцы.

– Если уцелеет.

– Это да. Ты все еще ненавидишь его?

– У меня никогда не было ненависти к нему. Вы просто не понимаете всего спектра уривских эмоций.

– Просвети меня.

– Он затронул мою гордость, сильно ее задел. Это требует особой реакции. Ненависть лишь притупит мои способности.

– Но именно я отдал тебе приказы, которые приходится отменить.

– Моя клятва верности говачинам содержит некоторые запреты: например, я не могу возлагать на моих учителей ответственность за непонимание этикета уривов или за его несоблюдение. Это тот же запрет, который позволяет нам служить в Бюро Макки.

– Ты не считаешь Макки одним из своих учителей?

Некоторое время Цейланг внимательно смотрела на Арича, а потом сказала:

– Я не только исключаю его из числа моих учителей, но и знаю, что он прекрасно разбирается в протоколах нашего этикета.

– А если я скажу, что он – один из твоих учителей?

Она снова изучающе посмотрела на Арича.

– Тогда я изменю свою оценку – Макки… и вашу.

Арич тяжело вздохнул.

– Тем не менее, ты должна познать Макки так, чтобы представить себя на его месте. В противном случае ты сильно подведешь нас.

– Я не подведу вас. Я же понимаю, почему вы выбрали меня. Со временем это поймет даже Макки. Он не посмеет пустить мне кровь на судебной арене, и, более того, он не посмеет подвергнуть меня публичному унижению. Если он попытается сделать либо первое, либо второе, половина уривов вселенной начнет охоту на него, неся смерть на своих мандибулах.

Арич медленно покачал головой из стороны в сторону.

– Цейланг! Разве ты не слышала, как он говорил, что ты должна содрать с себя уривскую кожу?

Она молчала, и Арич видел по едва заметным признакам, что в душе Цейланг вскипает гнев: подергивание челюстей, напряжение в раздвоенных конечностях.