За деревьями мы друг друга плохо видели, но огонь открыли дружный. В основном лупили в белый свет, как в копейку. Немцы – в ответ. Одну пушку у нас вскоре заклинило, гильза в казеннике лопнула. Думаю, что немцы смяли бы колонну вместе с тремя оставшимися 37-миллиметровками, но в бой вступили другие части, и немцы отошли. А нам закатили снаряд под колеса зенитки, шагах в двадцати от меня. Оторвало оба колеса, опорную штангу и сплющило ствол. Снаряд оказался фугасный, поэтому расчету, можно сказать, повезло. Троих ранило, остальных помяло взрывной волной. До нас осколки не долетели. А временный командир батареи, из молодых лейтенантов, бегает, за голову хватается:

– Меня же под суд отдадут! Из четырех зениток всего две осталось.

Мороз пообещал объяснить ситуацию артиллерийскому начальству, а гильзу я помог из казенника выбить. У нас такие вещи иногда случались под Москвой, и я наловчился вышибать лопнувшие гильзы. Пошли глянуть на результаты нашей пальбы. Все же не меньше сотни снарядов выпустили. Возле подбитого немецкого танка уже толкались бойцы, еще один танк дымил в стороне. Подбили явно не мы. Тяжелые Т-4 были не под силу нашим малокалиберным пушкам. Но кто знает, может, мы отчаянной стрельбой отогнали другие танки, спасли себя и машины.

Командиру батареи за разбитую зенитку ничего не было. Даже похвалили за решительность, а я в тот день снова в переплет попал. Куда более опасный. Когда переправлялись через Невежис, началась бомбежка. Взорвавшаяся бомба перебила понтонный мост. Одну машину разнесло, другие успели отъехать, а мой «шевроле», вместе с вклинившейся лошадиной повозкой, остались болтаться на половинке понтонного моста. Если бы течение было посильней, нас бы сбросило в воду. Но мутная вода текла медленно, и мы торчали с пожилым ездовым на нескольких понтонах и куске дощатого настила.

Ездовой, недолго думая, распряг лошадь, снял сапоги, штаны и посоветовал мне не мешкать. Столкнул в воду лошадь, спрыгнул сам, и через пять минут оба выбирались на берег. Последовать его примеру я не мог. Одно дело – подвода с фуражом и мукой, и другое – трехтонка, загруженная снарядами и патронами. Я смотрел то на небо, то на берег. Неизвестно, чего ожидал. То ли чуда, то ли нового налета. Саперы копошились, натягивая тросы, работы им было на час, не меньше. А я каждую минуту считал.

Помогли ребята. Мороз с Бессоновым подогнали на край настила «студебеккер», саперы подали трос, и машина с ревом потянула на полной мощности кусок моста. Саперы подталкивали баграми понтоны, а я продолжал считать минуты. Наконец подтянули мой плавучий гроб к настилу. Метра два не хватает, начали таскать бревна, доски. Выбрался я из ловушки. Понеслись догонять колонну, а на переправу уже снова пикируют «Юнкерсы». Это приключение мне так просто не прошло. Тело покрылось пятнами, глаза сделались красными, как у вурдалака. Врач в санбате объяснил, что в глазных яблоках из-за сильного напряжения и взрывной волны полопались мелкие сосуды. Я испугался не на шутку, что ослепну. Мне сделали сильные уколы, чтобы снизить давление. Вася Бессонов принес фляжку водки, но ее успела перехватить медсестра:

– Ты, что, дурак? Давление поднимется, вообще твой дружок ослепнет.

Сестра была так себе, рябая, не слишком видная, да и постарше нас. Но Вася к ней подклеился, договорился вечером встретиться и выпить водку вместе. В общем, мне досталась банка тушенки, а Вася вечером сходил на свидание. Вроде удачно. Я попробовал тоже подкатиться к сестре, но та оказалась слишком разборчивой.

– Худой ты сильно. Да и глаза могут не выдержать.

– Чего не выдержать? – напирал я, обнимая медсестру за талию.

– Того самого! – засмеялась она и пошла по своим делам.

А вечером я видел ее уже с лейтенантом-танкистом. Война войной, а жизнь не останавливалась. Молодые мы были. И ребята, и девушки друг к другу тянулись. Кровь играла.

В санбате я провел недели полторы. Спали на нарах в больших палатках. Стоял август, по ночам было уже холодно. Даже не так холодно, как сыро. Утром, кто первый просыпался, хлопнет по брезенту кулаком, а с наружной стороны стенок – вода ручьями. Капала и на лица спящих. Кто начинал ругаться, кто еще плотнее заворачивался в одеяло. Торопились отоспаться.

Потом приходили медсестры. Кому температуру мерить, кому – укол или таблетки. Считалось, что в санбате лежат легкораненые. Но выпрашивали разрешение и те, кто получал довольно тяжелое ранение, но хотел остаться в своем подразделении. Из госпиталя неизвестно куда пошлют. Кормили хорошо. В округе хватало молочных ферм. Утром вместе с кашей и маслом давали горячее какао, которое я до войны даже не пробовал. Кашу молочную часто готовили. На обед всегда кусок мяса или котлету. Так что не бедствовали.

Правда, залеживаться не давали. Поджили немного раны – и в строй. Здесь познакомился с хорошими ребятами. Рядом со мной лежал Гриша Холмогорцев. Он был из пехоты, воевал больше года. Был два или три раза ранен. Гриша, наоборот, в госпиталь рвался. Но его очень долго доставляли в медсанбат. Пока лечился в санроте да ждал транспорта, привезли, а у него рана на ноге уже затягиваться стала.

Он старательно хромал, каждое утро жаловался врачу, но делал это со смехом, прибаутками, и его жалобы воспринимали не серьезно, обещали скоро выписать. Рассказал про свою жизнь. Гриша был родом из-под Рязани. С лета сорок второго у него числился пропавшим без вести отец. Сам Гриша был пулеметчиком, имел на погонах две нашивки – младший сержант. Рассказывал, что положил из «Дегтярева» десятка три немцев. Новички недоверчиво спрашивали:

– А чего ж тебя не наградили? Врешь, наверное?

– Мне до медали шесть штук фрицев не хватило, – рассудительно отвечал Гриша. – Медаль за тридцать пять фашистов дают.

– Ну и соврал бы!

– За вранье под суд можно попасть, – не менее серьезно замечал Холмогорцев.

– Хе! Брешешь, Григорий. Сколько ж тогда на орден фрицев наколотить надо?

– Семьдесят семь.

– А на Героя? – веселились новички.

– Триста штук ровно. А вообще, награждают кого в первую очередь, знаете?

– Танкистов, истребителей танков… – начинала перечислять молодежь.

– Правильно. Затем писарей в штабе, ППЖ, телефонисток, которые команды четко понимают. Ей командуют «Ложись!», а она тут как тут – на спину. Пожалуйста, медаль «За половые заслуги».

– Язык у тебя без костей, Гришка, – бурчали кто постарше.

Но с Холмогорцевым соглашались. Медали, а особенно ордена, солдатам давали редко. У нас в палатке лежало больше двадцати человек. И артиллеристы, и минометчики, про пехоту уже не говорю. А орден Красной Звезды имел лишь один разведчик. По-моему, у двоих имелись медали. Вот и все. Зато я своими глазами видел парня с пятью ленточками за ранения. Я его сразу зауважал, угощал махоркой. Звали его Леня, а фамилию забыл. Воевал он два с лишним года. Говорил так:

– Если бы не великое везение, лежал бы я давно в земле. Госпиталя от смерти спасали.