Минцлова. Вернувшись к московской жизни, Евгения была потрясена той ее «глубокой ненавистью», которая беспричинно сменила прежнюю сладкую дружбу; в своей наивности «сестра» пожаловалась на Минцлову действительному виновнику этой враждебности[788]. Жизнь все дальше отводила Евгению от Иванова, но она еще чувствовала себя его ученицей: «Любимый и высокий брат мой, Вы один для меня знающий истинное и ведущий… Верьте мне, что я слышу и чту в Вас просветленного, Мудрого, что все Ваши предписания, задачи или обвинения мне принимаю свято»[789]. Обретя новый круг общения, куда входили С. Булгаков, Бердяев, Андрей Белый, Евгения тем не менее сердцем своим – на Башне. Иванову она поверяет в письмах все свои переживания в связи с присоединением весной 1911 г. к православию, рассказывает о замыслах перевода Гюисманса и Баадера. Всем своим сокровенным, темным и светлым, она делится не столько с новым духовным отцом – священником Евгением Синадским, сколько с мистагогом, уже сошедшимся со своей падчерицей: «Отовсюду и всегда я прихожу и буду приходить опять к Вам, всегда с враждою и любовью сталкиваться с Вами; у меня нет в глубине души другого личного желания, как принести ту жемчужину, которую я знаю, что обрету, Вам. И есть еще мечта лукавая – в старости нашей, в мудрой, ясной, – быть вместе»[790]. И когда от третьих лиц Евгения узнает о рождении у Веры ребенка, вновь посылает она ему слова любви и смиренной мольбы: «Милый Вячеслав, мне очень нужно услышать одно слово от Вас, чтоб Вы мне сказали “да”, чтоб Вы знали и чувствовали мою близкую, неотступающую любовь и благословение мое. Это истинно. И помните и Вы меня в Небе своем»[791]. Посетив спустя пару месяцев Иванова с Верой в их римской квартире, Евгения помогает «освятить» их союз (русская Церковь не санкционировала бы такой брак, признав в нем инцест). Она присутствует на их венчании в греческой церкви в Ливорно: удивительным образом таинство совершается тем же самым священником, который в свое время венчал Иванова и Зиновьеву. «Но на голове Веры был не венец менады (из виноградной лозы, также и первохристианский), а обыкновенный, тяжелый, золоченый», – замечает мемуаристка, намекая на будничную заурядность новой семейной жизни Иванова[792].

«Последняя глава» близости Е. Герцык с Ивановым подробно, психологически виртуозно и с исповедальной глубиной освещена ею, кроме как в «Воспоминаниях», еще и в письмах к В. Гриневич, дневнике и повести «Мой Рим». О том, что уход страсти не означает утраты любви, лучше всего было сказано, пожалуй, по следам событий: «То, что любовь не замутилась, не умалилась, утратив даже тень желания, даже память о желании, – значит, что он никогда не был мне женихом избрания (но если не он, то никто) и что я, только подчиняясь тайному обычаю души, растила в ней такую любовь, невестину, и потому неведомо для себя выбрала единственно верного, то есть недоступного»[793]. В этих строчках – осознание Евгенией своей высшего призвания как монашеского. Но монашество это – нового, в духе Серебряного века можно было бы сказать, «софийного» типа, монашество «в миру», не «отсекающее», но принимающее и подвигом освящающее страстную мирскую жизнь. Это путь для немногих, поскольку требует врожденной чистоты души, таланта самосознания – но и помощи свыше: вспомним созданный Евгенией образ «ласковой, прохладной руки», ставящей преграду всем ее «простым» женским устремлениям. Никаким романтическим и оккультным «розам» места на этом кресте нет, облегчает его лишь благодатное вмешательство: именно в «римских» текстах Е. Герцык множество описаний моментов беспричинной радости, счастья, – более того, светоносного ви́дения мирового целого – того, что вызывало ревнивое недоумение у Иванова, знавшего одни языческие восторги.

Пребывание Е. Герцык в 1913 г. в Риме – это торжество ее неканоничной духовной высоты, апофеоз Царь-Девицы, подчинившей низшее естество идеалу любви[794]. В изумлении от того, что этот тусклый, духовно погасший полустарик заставлял ее страдать, обретшая самостояние и просветленность Евгения могла бы поддаться соблазну превозношения – однако испытывает одну жалость: «Больно, больно за него… Бедный! – трудно, когда нужно симулировать, что богат, что счастлив»[795]. Вновь Иванов красиво и глубокомысленно говорит ей о Дионисе, и вновь это увлекает ее – тем более что она только что видела «Вакханок» Еврипида в античном, на фоне гор, театре. Но… «это прекрасно – греческий театр, и захватывает какой-то волной дионисийства, но в моей нынешней душе это только уход к Христу»[796]. Иванов ей о Душе Мира, о мистической розе – а ей за всем этим слышится весть о Христе: «Если не к нему, то с его помощью загорается все сильнее любовь к Христу»[797]. Всеприсутствие Христа для Евгении сделалось настолько явным, что и «неудачный» брак Иванова со «скучной» (хотя и «очень хорошей») Верой представляется ей лестницей настоящего духовного восхождения для него. «Их брак – в тихой покорности тому, что счастья все равно нет. Но от этой безрадостности яснее единая реальная связь человека, его, Вячеслава, с Богом, Христом»[798], – Ему Евгения мысленно вручает Иванова, покидая Рим. Неисповедимым образом, пройдя сквозь башенный содом, имея на устах имя Диониса, почитательница Ницше Евгения Герцык обрела Христа – «солнце невидимое», плод «узкого пути» любви – «жертвы красной»[799].

Глава 4

Между церковью и оккультизмом

Прот и Гиацинт

От башенной секты к православной Церкви Евгения Герцык | пришла через дружбу с Н. Бердяевым. И снова – некий парадокс: в Церковь Евгению приводит не Иванов, потомственный «Преображенский», любитель кутьи, на всех углах трубивший о своем православии в годы империалистической войны, а «верующий вольнодумец» Бердяев, которого так никогда и не оставила «боязнь принятия Церкви как высшего бытия»[800]. Очерк о Бердяеве в «Воспоминаниях» Е. Герцык в первую очередь изображает его православную ипостась; при этом, описывая предков мыслителя, Евгения указывает на важные детали, которые отсутствуют в бердяевском «Самопознании». Так, старец Киево-Печерской Лавры Парфений, чье влияние определило жизнь бабки Бердяева по линии отца, представлен мемуаристкой как сугубый почитатель Духа Святого – «превыше Христа и Богоматери». Тем самым Евгения не просто заявляет о причастности рода Бердяевых к традиции настоящей христианской духовности, но и обнаруживает в прошлом этой семьи указание на миссию ее последнего представителя: Николай Бердяев своим творчеством был обращен как раз в сторону возвещаемой им грядущей эпохи Духа… В Церковь поборник духовной свободы привел Евгению потому, что познакомился с ней в самый «православный»