экзальтации. И сама она признавала, что реальное осуществление этого идеала, соединение «благословенности с влечением», – «редкое чудо»: «Тогда женщина ходит, высшим саном облеченная. <…> Как передать Вам ту царственную ясность духа, с кот<орой> я иду к Вам. Иду в пляске, как та библейская дева, плясавшая впереди войска»[759]. Здесь дохристианский апофеоз – «царственная» победа личности над низшей природой, победа ее собственными силами, без вмешательства благодати, – мгновенное, как при магниевой вспышке, явление Евгении в облике героини ее собственного мифа о Царь-Девице…

Именно сквозь призму этого мифа просвечивает тайна судьбы Евгении Герцык, то неповторимое и нетривиальное, что не сводится к умозрительной схеме борьбы двух воль. Ее языческая «царственность» уже содержит в себе семя христианства – власть над инстинктами, дающую «царственную ясность духа», власть над собой. Но к власти над другим – греховному «любоначалию» – Евгения по самой своей природе неспособна. Переводчица «Воли к власти» Ницше, она с отчаянием вопрошает: «Боже, где найти любовь к власти?» – ибо осознает, что в нежелании нести «бремя власти» – одна из тонких причин ее любовного фиаско[760]. Жизнь, тем не менее, многократно предоставляла Евгении возможность проявить – в сфере аффектов – власть над избранником: «Боже мой. Как просто я его люблю», – сознавалась она, уступив «жадным, тяжелым ласкам» мистагога, спровоцированным ревностью (на горизонте судьбы Евгении появился Бердяев)[761]. Поведение Иванова по отношению к Евгении было двусмысленным, что поддерживалось его собственной внутренней раздвоенностью. Гостя в Судаке у сестер Герцык, он не мог оторваться от «духа Лидии», чувство близости которой усиливалось благодаря присутствию рядом ее «иконы» – Веры. Именно в Крыму Иванов получил портрет Зиновьевой работы Маргариты Сабашниковой (сама художница тогда жила за границей). Вместе с тем Иванов позволял себе говорить и Евгении о любви к ней – но наталкивался на ее неожиданный отпор. «Я не понимаю, что вам нужно. Вы любите человека, который вам отвечает»[762], – сказал он ей однажды. Быть может, в данной реплике (а также вообще в ивановской позиции) Евгению коробило, что тот, кого она считала своим суженым и «могучим рыцарем», сам выбрал для себя роль «отвечающего», тогда как по всем «до-психологическим» законам бытия «отвечать» должна была как раз она. По сути, Иванов попирал в Евгении то «достоинство женщины», которое проблематизировал как теоретик и которое так ценил в Зиновьевой. В реакции оскорбленной Евгении слышна верная оценка ситуации: чувство к ней Иванова случайно и элементарно, «для выявления и разрешения тайны его бытия» в нем нет нужды. «Я не хочу ему лишнего, не хочу ему себя»: в сладостной жертве Евгении – лишь констатация действительного факта[763]. Психологический (столь презираемый ею) пласт их «романа» вполне прозрачен для нее: «Есть между нами духовное влечение, нужда друг в друге, и бывает – физическая, нежная чувственность. Но нет стремления друг к другу, то есть у него ко мне, в сфере астральной, следовательно, объединяющей то и другое в самой жизненной области. Не знаю, позволено ли таким сблизиться, но если даже да, то все равно любовь физическая не сотворит нам для духа ничего нового – мы останемся теми же близко и рядом стоящими в духе, но не встретившимися чудесно. Недостает в любви этой того, что заставило бы его сказать мне: ты мне жизнь! Страстная душа его никогда не обратится ко мне…»[764] В Судаке Евгении становится ясно: она не сможет заменить Иванову Зиновьеву, им не суждено «вместе запылать простым огнем вверх»…[765]

Наверное, Евгения в этих непростых обстоятельствах могла бы «довольствоваться малым»[766] – принять чувство Иванова таким, какое оно есть. Именно в эту сторону ее эпистолярно направляла сестра, в январе 1909 г. вышедшая замуж за Дмитрия Жуковского и живущая в Швейцарии (к сожалению, исповедальные письма Евгении к Аделаиде не сохранились). Перед Аделаидой в то время стоял образ Иванова как духовного учителя: «Верю, что только им и через него придет Свет». Любовь сестры к нему представлялась Аделаиде «духовным браком» – «мистерией – единой, неповторимой», когда двое, только в видимости врозь, идут ко Христу. Вместе с тем она сознавала всю тяжесть для Евгении ее любви к Вячеславу – «непосильного подвига и одиночества глубокого»; ее пугало намерение сестры остановиться на трагическом тезисе – «жить своей любовью и его нелюбовью». Угасшее чувство может вновь вспыхнуть, увещевала младшую сестру благоразумная Аделаида; «а если в нем и умерло все личное – разве ты не самая близкая и нужная ему? Или я не знаю многого? Или чувство твое абсолютное – хочет только абсолютного и не мирится с меньшим?»[767]

Скорее всего, именно последнее предположение Аделаиды попало в цель: «Я могу снести только чистое золото отношений», «подобие любви не для меня», – признавалась Евгения[768]. Признание это в ее устах – отнюдь не горделивый вызов, скорее горькое сознание неизбежного. Осмысливая внутреннюю жизнь нашей героини с помощью ее дневников и писем 1908–1909 гг., мы подмечаем, как мало-помалу в ней совершается религиозное обращение. Из глубины своего душевного ада она взывает к Богу – ищет разгадку своей судьбы, вопрошая Евангелие. Читатель Нового Завета вправе относить к себе самому особо задевающие его места священного текста, – так всегда советовали опытные в духовной жизни люди. Евгению поражала концовка Евангелия от Иоанна (21: 19–25) – призыв Иисуса, обращенный к апостолу Петру: «ты иди за Мною». Идентифицируясь с Петром, она усматривала в этом императиве волю Божию относительно себя самой: «Мне говорит о нем (призыве) ласково-холодная рука, которая всю жизнь отстраняла меня в те минуты, когда особенно жарко хочу счастья себе. Не жестокость, не последняя оставленность, а только тихое отстранение. И как перенести, если не услышать за этим тихий-тихий – даже не призыв, а позволение, – “если можешь, иди за Мной”»[769]. Апостол Петр был одним из любимых святых Е. Герцык; ей был дорог именно его скорбный, как бы второстепенный (в сравнении с Иоанновым) удел, бросавший свет на ее собственный крестный путь. Специфика ее личного креста, какой она ей виделась, – невозможность земного счастья: если любовь – суть человеческого бытия, то «простая» любовь заказана Евгении, и она обречена на мучительную душевную алхимию – очищение природного эроса вплоть до «чистого золота отношений». «Воля моей любви, чтоб было только высшее, только самое истинное и великое»[770]: осуществляя волевой выбор, Евгения, в конце концов, всем существом принимает свою трагическую и царственную – христианскую судьбу.

О развязке любви Евгении к Иванову можно в полной мере судить по