к войскам, описаниями длинных политических споров, нередко представленных в виде двух речей с противоположным смыслом. Благодаря труднодоступному стилю в короткую фразу умещается максимум смысла и скрытых намеков, из-за чего их сложно передать при переводе на менее гибкий язык. В этом произведении также обобщаются, причем более ярко, чем в трагедии, привлекая наше внимание к характеру афинян и спартанцев, нормы поведения сторонников олигархии и демократии, пределы наказания в целях устрашения, принуждения к «империализму» и многое другое, что Фукидид мог охватить своим мощным разумом.

Этот историк знал и постоянно подчеркивал границы, в которых можно предсказывать события и управлять ими. Но превыше всех качеств политического деятеля он ценил правильный анализ и предусмотрительность. Фукидид претендовал на то, что его сочинение не просто призвано развлекать, а будет полезно тем, кому придется анализировать аналогичные ситуации в будущем. Все содержание «Истории» свидетельствует о том, что ее автор подразумевал в первую очередь политические уроки. Как это ни парадоксально, рассказ о походах и сражениях оказывается очень подробным (и не особенно поучительным), а повествование о политике – не очень последовательным и представляющим собой скорее набор эпизодов, горячо, но при этом косвенно проиллюстрированных речами. Складывается впечатление, будто автор стремился подчеркнуть вещи, которые считал важными, и старался избегать повторения тем. Так, несмотря на очевидное знакомство Фукидида с терминологией и методологией медицины V в. до н. э., что заставило некоторых исследователей предположить, что он пытался применить методы анализа, придуманные Гиппократом, к политическому поведению, получившийся результат сильно отличается от сборника диагнозов Гиппократа. Более важно для нас сходство его сочинения с рассуждениями софистов и трагедиями. Его тяга к обобщениям не противоречит стремлению к точности, но она заставила его двигаться по пути, по которому за ним не последовал ни один историк. Сочинение Фукидида осталось незавершенным – повествование прерывается на рассказе о событиях, происходивших весной 411 г. до н. э., почти за семь лет до поражения Афин, в том числе потому, что часть оставшихся лет он занимался проверкой и дополнением уже написанного текста. Возможно, он поставил перед собой невыполнимую задачу исторического исследования.

Фукидида можно обвинить в том, что он ограничивался описанием военных действий и политики, хотя традиция более масштабной любознательности, подобной той, которой обладал Геродот, сохранилась в описательных трудах и в коллекциях, собранных Аристотелем и его учениками. В IV в. до н. э. тематика еще больше сузилась из-за чрезмерного увлечения вопросами морали. Оба: и Платон, обеспокоенный защитой детей придуманной им элиты от столкновения с ложными учениями, и Исократ, претендовавший на звание истинного философа и поборника морали, хотя и по-разному, являются отражениями общей тенденции. В сфере истории это проявляется в явном стремлении приводить примеры, способствующие развитию добродетели, и отвратить юношей от зла. Эти указания не следует воспринимать слишком серьезно, и деятельность настоящих историков не запрещалась. Даже живший во II в. н. э. Плутарх, человек, чье глубокое увлечение вопросами морали было обусловлено не модой, а особенностями его личности, поддавался соблазну и раз за разом отстранялся от них, ведомый искренним любопытством, отразившимся в его «Сравнительных жизнеописаниях». Однако если авторы принимали эти указания всерьез, полет их мысли значительно затормаживался. Очевидно, именно это произошло с Эфором, исторический труд которого, к сожалению не сохранившийся, оказал большое влияние на более позднюю историографию. Судя по дошедшим до нашего времени упоминаниям, этот античный автор полагал, что воздал должное событиям, приведшим к основанию Дельфийского союза в 478 г. до н. э., осуждая спартанского регента Павсания и восхваляя афинянина Аристида.

По крайней мере отчасти поверхностное морализаторство было наследием ритора Исократа, стиль которого нанес определенный ущерб дальнейшему развитию. Ораторское искусство для греков было неотъемлемой частью их жизни, но в то же время и серьезным препятствием к дальнейшему развитию. Каждый шаг, связанный с общественной жизнью, необходимо было предпринимать, убеждая кого-либо с помощью слов. К кому бы человек ни обращался – к народному собранию, присяжным или более ограниченному кругу лиц, он произносил слова, более пригодные для многолюдного собрания, чем для закрытого заседания немногочисленной группы людей, не пользуясь при этом образцами документов или фоном, созданным ежедневной журналистикой, чтобы сделать свои или чьи-либо еще взгляды понятными слушателям. Это оказало крайне важное непосредственное воздействие; наивно было бы предполагать, будто достаточно было только разумности или подходящего случая. Греки довольно рано поняли, что убеждение – это своего рода искусство, которому до определенной степени можно обучить, и во второй половине V в. до н. э. появилась развитая система школ ораторского мастерства. Говоря о том, что они могут научить, как преуспеть на публичном поприще, софисты во многом имели в виде риторику, хотя, отдавая им должное, нужно сказать, что ею дело не ограничивалось. Во время соревнований аттических трагиков демонстрировались все трюки, связанные с этим мастерством, как и с искусством поэтов. Кроме того, частная жизнь греков была настолько тесно связана с публичной, что приемы, использовавшиеся ораторами, проникли даже в нее.

Мастерство по вполне понятным причинам привело к недоверию. Если человеку доброй воли нужно было научиться эффективно представить свои аргументы, то самовлюбленные и злонамеренные люди узнавали, как скрыть свои цели за красивой оберткой. Софистов нередко обвиняли в том, что они заставляют худшее казаться лучшим, и именно этот бессмертный урок главный герой «Облаков» Аристофана получил, в первую очередь, от Сократа. Кроме того, в судах нередко звучали слова о том, что оппонент умеет хорошо говорить и присяжным следует быть осторожными, чтобы не оказаться обманутыми им. Судя по тому, насколько часто они встречаются в сохранившихся до нашего времени источниках, становится понятно, что обвинение в наличии ума могло навредить человеку. Судебные заседатели, несомненно, были знакомы со стилем ораторов и способны услышать наиболее заметную ложь, но участнику судебного разбирательства все же следовало обратиться к специалисту, чтобы тот написал для него речь. Ораторское мастерство, направленное на убеждение, несомненно, было одним из способов воздействия, прекрасно работавших в афинских судах.

Более коварную опасность представляло неизбежное желание продемонстрировать подобное мастерство как искусство. Определить, когда вполне разумное беспокойство о стиле превратилось в чрезмерное увлечение способом выражения в ущерб смыслу, сложно, но легко заметить, что начиная с IV в. до н. э. многие античные авторы перешли этот рубеж. Наибольшим влиянием обладал опять же Исократ, на протяжении долгих лет совершенствовавший свои речи и преподавший слишком многим ученикам прекрасно продуманные и простые для понимания уроки, которые он также довел до совершенства. Этот стиль можно было использовать лишь в связи с превратностями политики. Исократ обратился к письменному слову, чтобы компенсировать свое неумение произносить устные речи; жесткие и нервные речи