— Знаешь, что и кого ты видишь в кино? Человеческое испражнение! — неожиданно резко сказала она. — Мерзость, поднятую выше головы. Мерзость в золотой чаше.

— А ты забавная, — задумчиво проговорил Платон, — столько нафантазировала, столько придумала сказок и сама веришь в них. Я теперь понял, за что женщины любят мужчин.

Аяна вздрогнула от этих слов.

Платон встал со стула, пнул ногой футбольный мяч с автографами игроков его любимой команды, который он принес с гордостью показать ей в самом начале их отношений, и уставился на зашторенное еще окно, впервые отметив, что узор на шторах может быть так же увлекателен, как и вид из окна.

Он больше не звонил ей и не приходил.

Через несколько дней после их последней встречи, когда Аяна убедилась в правильности своего предположения, на нее сначала нашла страшная ярость, а потом глубокая и нестерпимо тяжелая печаль.

В ярости она кричала на служанку, бросала в нее посуду — разбив все, что было в посудном шкафу в столовой, — лиможский белый чайный сервиз на двенадцать персон, и кузнецовский обеденный сервиз — супницу, блюдо для горячего, глубокие тарелки и тарелки для второго с синей каймой, три соусника и тарелку для хлеба. Она каталась в осколках, страшно воя и ранясь, она размазывала по лицу черные от туши слезы, изрыгала проклятия. Потом, как это бывало обычно, она принялась вышвыривать из окон все, что попадалось ей под руку: зеркала, проигрыватель, несколько кожаных пуфов из Шри-Ланки, одежду. Она кричала, что не хочет жить, что жизнь ее — невыносимая пытка, адский огонь, что никто его не вынесет, никто на свете. Ее домработница — милая румыночка Анита, знавшая жизнь и умевшая держать рот на замке, привычно успокаивала ее, словно не слыша страшных оскорблений в свой адрес, давала отвар, потом, когда ее отчаяние стало угрожающим, она привычным жестом позвонила Вассе, которая приехала и сделала ей укол. Последнее, что Аяна успела вышвырнуть перед тем, как Васса сделал ей инъекцию, был футбольный мяч с автографами, на который она, злобно рыча, указала Вассе:

— Ты старуха уже и не знаешь, зачем все его пинают! Я скажу тебе, я — этот футбольный мяч. Мной играют и мной забивают голы.

— Спи уже, — с раздражением сказала Васса.

Приезжая на экстренные вызовы к Аяне, она никогда не вспоминала, что когда-то помогла ее матери выжить и родить, не вспоминала Аяну маленькую, любившую сидеть у нее на руках, вообще никогда не сентиментальничала, несмотря на то, что старость давно поселилась в ее теле, глаза почти ослепли, зубы шатались и выпадали, уступив место гадким искусственным протезам, руки дрожали и не могли так ловко, как раньше, попасть в вену.

— Ты больна, у тебя истерия, — в который раз холодно и отчетливо произнесла она уже провалившейся в сон Аяне. — Как же мне нестерпимо отвратительны истерички!

В старых книгах красоту представляли в виде женщины с головой в небесах и телом, купающимся в лучах восходящего солнца. В одной руке эта женщина держит лилию, такую прекрасную и непорочную, как и она сама, а в другой — шар и компас. Шар — это наш земной шар, а компас — это способ определить направление пути, ведь это понадобится каждому, кто столкнулся с красотой. Голова ослепительно прекрасной женщины всегда в облаках, потому что красота всегда небесна, и не существует человеческого языка, чтобы описать ее.

«Какой странный, — подумал Захар, впервые приехав по указанному адресу за новым клиентом, — с тростью. Кто теперь носит трость? И усики, и прищур, и разрез глаз…» Петух, когда отправлял его, непутевого, на очередную подработку всего-то на пару дней, предупредил:

— Птица важная, иностранец, у нас по делам, вози аккуратно, но быстро — и будь тише воды, ниже травы. Есть че спросить?

Он всегда вместо «вопросы есть?» говорил «че».

Захару эти наставления показались лишними, он и так все знал, хотя и не был опытным персональщиком: два года как в столице, гонял Петуху машины, да вот что-то защемило в спине, может, армейская травма, и завис на время — так что ж сидеть без дела, повозит дядьку. Деньги Петух предлагает приличные.

Он подъехал за ним на машине, которую для извоза выдал ему Петушок, солидную машину — сама черная, а сиденья вишневые, бархатные, подъехал чуть загодя, но остановился недоезжая, чтобы тот чего не подумал. Протер замшевой тряпочкой ручки, зеркала, никелированные части фар, антенну. Когда в назначенное время подъехал за Карлосом, сразу увидел его трость, потом уже, когда открывал ему дверцу, глянул на ботинки — дорогие, сияющие, и только потом на холеные усики и разрез глаз. Глаза улыбались. Лицо — нет.

— Поедем к университету, — с легким акцентом сказал он, — Университет дружбы народов. Я учился на химфаке, хочу посмотреть, что осталось, — улыбнулся он, теперь уже мимически, но не глазами.

Из центра города они поехали мимо Думы, потом съехали на набережную, оставив по левую руку пышное здание оборонного министерства, потом по мосту через реку — Карлос залюбовался видами; радио исполняло бравурные песни о весне и ручьях. Потом музыка прекратилась и убедительный мужской голос начал передавать тревожные сводки о подавленном на прошлой неделе мятеже, Исеров приговорен, идут военные трибуналы, Лот выступил с обращением к нации.

— Да кто такой этот Исеров? — с недоумением спросил Карлос.

Захар пожал плечами.

— Да поди разбери их! Такая суматоха, копошатся все…

Карлос тоже пожал плечами.

— Хочешь? — спросил он, протягивая Захару пачку «Мальборо». — Настоящие. У вас-то теперь много всего, но все фальшак. Этикетки на коньяк клеют за углом, а написано — «французский». Давай, затянись!

Захар сделал вид, что хочет не очень, но взял. Конечно, хотел, а кто ж…

Затянулся, медленно выпустил дым:

— Даааа…

На перекрестке, у цирка, они остановились — и к ним в машину села женщина.

Карлос поднес ее руку к губам, чиркнул по ней усами и с улыбкой сказал:

— Рахиль, ты все хорошеешь да молодеешь. Что у тебя за секрет?

Акцент добавлял его словам многозначительности и делал его похожим на прибалтийского актера.

Она улыбнулась:

— Русские мужчины не умеют делать таких комплиментов, как ты, Карлуша, а еврейские — не считают нужным. Приятно с тобой, дорогой мой, так всегда приятно!

Они принялись вспоминать что-то из прошлого: фильм о дожде, книжку о трех товарищах, наперегонки взялись цитировать отрывки и только после их общей любимой фразы: «Никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают всё, даже могилы» — Карлос опустил свою желтоватую руку поверх ее маленькой и смуглой ручки, игриво-загадочно подмигивая в зеркало чинно ведущему машину Захару.

— Смерть ведь всегда ходит рядом с нами, просто мы ее, как правило, не видим, но она тут, тут! Редко кто видит ее воочию всадником на белом коне или старухой, просящей милостыню у жизни, да?