— Это простая оплошность, халатность и недогляд, — попытался успокоить его Павел, — вечно ты ищешь заговор, — а никакого заговора нет, обычно не разбери что. Но судить мы его действительно не можем.

— Не можем, не можем, — заворчал Петр, — а что можем? Выгнать прочь? Я прямо-таки вижу, как мы выгоняем его прочь? Ха-ха-ха! Конец света! Сына Божия вытолкали взашеи!

— Я знаю, кто вы, — спокойно сказал молодой человек, во плоти стоявший перед ними посреди зала, — я слышал о ваc. Вы хотите меня о чем-то спросить?

— Как тебя зовут? — нашелся Павел.

— Юсуф, — тихо ответил молодой человек, — но вы же это и так видите из моего досье. — Почему я здесь?

— Давай сначала изучим его историю, а то глупо будем выглядеть, — шепотом предложил Павел, аккуратно сложив несколько потускневшие крылья за спиной. — Изучим, поговорим и отпустим, скажем: «Иди, ты свободен».

Петр кивнул, кивнул и молодой человек, прошел вперед по залу к огню и смиренно уселся на небольшой серый куб, стоящий напротив огня.

— Читайте, я подожду, — вежливо добавил он и принялся глядеть на огонь, показывающий ему всякие фигуры.

Вот он сидит на корточках у дороги, а в пяти шагах в дорожной пыли лежит его мертвая мать. В цветастом платке, ничком, уткнувшись носом в полураскрытую ладонь. Он плачет.

— От чего она умерла? — спрашивает Петр с неуместными капризными интонациями в голосе.

— От чего она умерла — тихим голосом повторяет Павел, — здесь не написано, я не знаю.

— Она была птичница, — таким же тихим голосом, не поворачиваясь, говорит Юсуф, — работала на фабрике, от нее всегда пахло пометом. Она вставала на заре и ходила по этой дороге на фабрику четыре часа туда и четыре обратно. На фабрике выращивали и обычных кур, и куланг — бойцовых, ярко расцвеченных кур. Мы всегда дома ели яйца, а перья куланг я носил на голове, как индеец. В этот день болезнь сразила всех куланг, и директор очень отругал маму. Вот она и умерла на дороге. Папа приехал за ней только через два дня, и все это время я так и сидел на обочине и отгонял шакалов. Шакалов всегда много в пойме реки. Мне на вашей картинке пятнадцать лет.

Апостолы синхронно кивнули ему головами, как в восточном танце, и продолжили усердно шуршать страницами.

— Дальше, — заговорил Юсуф, — я сел в товарняк, в чем был, а чего мне было ждать? Кто-то сказал, что в большом городе много работы и большая жизнь, многие ехали, по дороге кто-то кормил меня яйцами и помидорами, хлебом и черешней, кто-то рассказывал мне о своей беде. В пути я думал о матери, правильно ли я сделал, что не схоронил ее до захода солнца и дождался отца, или неправильно, тем самым отдав ее душу сатане.

Они оторвались от фолианта и посмотрели на него. Тощий узбек со слипшимися волосами, черные, глубоко посаженные глаза, бородка клинышком, ветхая одежда, болтающаяся на нем, как на вешалке, вещевой мешок за плечами.

Ошибиться в нем они не могли, бессмертный оттого и стоит во плоти, но все же какого черта он делает здесь?

— Но ты же знаешь, что ты не сын своему отцу, что отец твой совсем другой и пребывает он в ином месте, — тоном злого следователя спросил Петр.

— Все бывает, — согласился Юсуф, — вот и вам от этого не по себе. Все бывает.

— Да мы и не судим тебя, что ты! — извиняющимся голосом произнес Павел. — Мы просто говорим с тобой. Хочешь, мы тоже расскажем тебе о нашей жизни, о Христе, о том, что делаем и как нам живется?

Юсуф улыбнулся.

— Я знаю, — тихо добавил он.

Помолчав, он сказал:

— Однажды ко мне приходил Христос. Ваш Христос. И я говорил ему, что ему нужно было быть совсем настоящим, и что многие теперь тоже кажутся ненастоящими. Я знаю про вас обоих. Я ходил к святому Иакову и говорил с ним, через его мощи, о том, куда ведет человека его земной путь, я верю вам, и мне совсем не горько, что вы читаете книгу моей жизни и говорите со мной. Но как вы будете судить меня? Иноверца?

— Да мы и не будем, — сказал Павел и махнул сизым крылом, — мы просто поговорим. Теперь ведь за это никто не судит, теперь ведь не раньше. Это раньше был бы ужас кромешный от этого разговора, а теперь — вполне.

— Ну, может, и посудим, — ернически добавил Петр, — за спрос денег не берут. — А чего просто так болтать-то?

Все замолчали, и когда огонь почти совсем весь выгорел, дожрав то, что было брошено ему на обед — жалкие древесные головешки, — Юсуф продолжил.

— В поезде рожала одна узбечка. Совсем бедовая. Маленькая, как девочка. Ей было тяжко, и многие страшились, что она так и не сможет родить. В другом вагоне она рожала, где-то в голове поезда. И люди позвали меня, совсем пацана, чтобы я был там, и я был, и просил Господа, чтобы они посмотрели на нее и помогли, и они помогли. И родила она спокойно, глядя на меня, в глаза мои, и когда родила и напилась воды — большая жажда тогда мучила ее, — то спросила, как меня зовут, и также назвала и своего мальчишечку.

— Ты попросил отца за нее?.. — уточнил Павел. — Ты же мог.

— Долгий путь, — ответил Юсуф, — а под нашим плоским и раскаленным солнцем каждый — сын Божий и пьет из его ладони. У меня получалось помогать на этом пути — беднота из товарняка сильно нуждается в помощи — каждый калечный или дефектный, слепой или голодный.

— И ты кормил? — хмыкнул Петр.

— Как Иисус, хлебами? — переспросил Юсуф.

Улыбнулся:

— Нееееет, я не кормил. Я только немного врачевал и говорил с ними, потому что нет ничего лучшего в пути, чем говорить.

Петр подбросил жару в огонь, и они снова погрузились в книгу его жизни, не решаясь задавать высокому гостю лишние вопросы.

— Я ремонтировал студенческие общежития — меня пристроили в благодарность за мудрые наставления, — он подошел к ним и указал пальцем на страницу, где было помещено помимо текста и большое изображение: он стоял в заляпанных синих штанах на бретельках на развалюшной табуретке и изо всех сил тер шваброй потолок. — Мы ремонтировали поэтажно, и некоторые студенты с этажа выше или ниже приходили с нами поболтать. Некоторые, конечно, били в кровь, отнимали деньги и еду, но были и такие, кто приходил к нам с едой. Их всех так мучила юность, им так хотелось вырваться наружу, в жизнь, достичь, подпрыгнуть, их разрывали вопросы, как жить, как добиться силы, чтобы удушать или, наоборот, спасать. И я говорил им: «Не изменяйте себя, тогда всего добьетесь». Они кричали: «Как это так, не изменять себя, нам всегда говорили изменять! Характер, тело, нам говорили, что мы должны стать другими, чтобы иметь другое, иметь больше». Но я говорил им: «Не надо, не меняйтесь».

— Ну это страшный грех, — шепнул Петр Павлу — как это, не меняйтесь? Маленький человек — он ведь как зверь, он должен себя держать в узде. А иначе в каждом победит зверь.

— Ты прав, — согласился Павел, — галиматья все это в лучшем случае.