Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды О. М. услышал, что в пересыльном лагере находится человек по фамилии Хазин, и попросил Казарновского пойти с ним отыскать его, чтобы узнать, не приходится ли он мне родственником. Мы оказались просто однофамильцами. Этот Хазин, прочтя мемуары Эренбурга, написал ему, и мне удалось с ним встретиться… Сам Хазин О. М. видел два раза: когда О. М. пришел к нему с Казарновским и, вторично, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.
Хазин говорит, что встреча О. М. с этим разыскивающим его человеком была очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была Хинт и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр… Кто был Хинт, я не знаю[704] . Хазину показалось, будто он школьный товарищ О. М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл лишь несколько дней. И Казарновский запомнил, что О. М. с помощью Хазина нашел какого-то старого товарища.
По сведениям Хазина, Мандельштам умер во время сыпного тифа, а Казарновский эпидемии тифа не упоминал, между тем она была и я о ней слышала от ряда лиц… Однажды, несмотря на крики и понукания, О. М. не сошел с нар. В те дни мороз крепчал – это единственная датировка, которой я добилась. Всех погнали чистить снег, а О. М. остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу. Вскоре Казарновский услышал, что О. М. умер и его похоронили, вернее, бросили в яму… Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по несколько человек в одну яму – покойников всегда хватало – и каждому к ноге привязывали бирку с номерком.
Это еще не худший вариант смерти, и я хочу верить, что рассказ Казарновского соответствует действительности.[705]
Вторым свидетелем лагерной жизни Надежда Яковлевна называет биолога М. Но строго хронологически был им скорее не он, а другой М. – инженер Иван Корнильевич Милютин, еще в конце 1950-х годов записавший, по настоянию жены, Тамары Павловны Милютиной, свои воспоминания о лагерной встрече с О.М. Подружившаяся еще в ГУЛАГе с Софьей Гитмановной Спасской (Каплун), Милютина передала через нее и Ахматову эти мужнины три странички Надежде Яковлевне, но та их проигнорировала.
Вот фрагмент этих воспоминаний, имеющий непосредственное касательство к О.М.:
…Я оказался в группе пожилых и, я бы сказал, старых людей. Как-то они объединились вокруг меня, хотя мне и было тогда 32 года (1938 год). Собралась группа человек в двадцать. Мы не спрашивали друг друга ни о чем. Биография была каждому ясна. Преданность гуманным идеям, жертвенность, гражданская война, горение на работе и избиения в застенках Сталина. Объединила какая-то похожесть друг на друга, не высказываемая словами. А во мне, очевидно, была еще сила жизни и сила организации, которая и объединила вокруг меня группу стариков. Некоторым было далеко за семьдесят.
‹…›В бараке содержалось 600 человек во главе со старостой-заключенным. Что это был за человек – не знаю. Но только однажды он мне помог перенести приступ озноба и температуры, положив меня на верхние нары, где было относительно тепло.
Как-то он подвел ко мне человека и просил включить его в мою группу. «Это Мандельштам – писатель с мировым именем». Больше он ничего не сказал, да я и не интересовался. Много было людей с большими именами, и это было совершенно обыденно. Жизнь потекла своим порядком: голодали, бросали в сторону вшей, ждали раздачи баланды. Мандельштам куда-то уходил, где-то скитался. Не отказывался составлять для блатарей и «веселые» песни. Никаких разговоров с Мандельштамом я не вел, да и смешно было о чем-то спрашивать, о чем-то говорить, когда унижение достигло крайнего предела. Мне казалось, что Мандельштам симулирует сумасшествие, и это не было мне приятно. Но и к этому относились равнодушно. А я думал – если это спасает – пусть спасается. Но на его вопрос, производит ли он впечатление душевнобольного, я отвечал отрицательно. Так как он сидел ко мне боком, то по профилю лица мне показалось, что его огорчил мой отрицательный ответ. Он как-то сник. Да, надо еще сказать, что в бараке было несколько действительно умалишенных, на фоне которых Осип выглядел вполне здравомыслящим, а разговоры его со мной были умны. От всяческих уколов Мандельштам отказывался. Боялся физического уничтожения.
Расстался я с Осипом в конце ноября или в начале декабря. Я был отправлен на Колыму. Пошел на это добровольно, так как инвалидам разрешали оставаться. Мандельштам всё же был, очевидно, признан инвалидом. На Колымских пересылках я его не встречал…[706]
Но вернемся к биологу М., а точнее, к физиологу (он же, у Эренбурга, «брянский агроном»). Это Василий Лаврентьевич Меркулов (1908 –1980), доктор биологический наук, ученик А.А. Ухтомского; до ареста он работал в Институте экспериментальной медицины. В день сообщения о расстреле Каменева директор этого института профессор Никитин выбросился из окна, после чего все его сотрудники, в том числе и Меркулов (3 июня 1937 года), были арестованы. На пересылку он попал 3 февраля 1938 года и устроился раздатчиком талонов на хлеб. Там же он попал в отсев из-за травмы ноги (у него были раздроблены пальцы на стопе) и свой срок отбывал в Мариинске, где плел корзины и вязал варежки для фронта (количество петель в варежках запомнилось ему на всю жизнь). Из заключения он освободился только в сентябре 1946 года (сразу же по прибытии в Ленинград был помещен в больницу, где пролежал больше года; позднее ему ампутировали ногу). Окончательно вернувшись в Ленинград лишь в 1956 году, он работал одно время вместе с Е.М. Крепсом (см. ниже), был его заместителем в Комиссии по творческому наследию И.П. Павлова.
Меркулов утверждал – очевидно, ошибочно (его воспоминания записал М.С. Лесман 9 сентября 1971 года), – что О.М. прибыл в лагерь между 15 и 25 июня 1938 года. Он был помещен в 11-й барак, где старостой был артист Одесской эстрады, чемпион-чечеточник Левка Гарбуз[707]. Староста вскоре возненавидел О.М., преследовал его как только мог: переводил на верхние нары, потом снова вниз и т. д. На попытки Меркулова урезонить его Гарбуз отвечал: «Ну что ты за этого дурака заступаешься!»
О своем знакомстве с Мандельштамом Меркулов пишет:
