Скрипели лавки, тихо постанывали девицы, а вокруг хохот, хохот…

Забава государю наскучила только тогда, когда от смеха стало сводить скулы.

Иван замахал руками и завопил:

— Хватит! Хватит! А теперь унесите девиц, они мне больше не понадобятся. Думаю, Михаил Иванович теперь наверняка разговорится. Спрашиваю тебя, князь, давно ли замыслил худое супротив господина своего?

— Будь ты проклят, кровопийца! — хрипел Воротынский. — Вурдалак!

— Жаль, что не получилось у нас с тобой задушевного разговора, Михаил Иванович, — печально вздыхал государь.

Поднялся самодержец и, утирая мокрый лоб, пошел к порогу.

— Иван Васильевич, а что с боярином-то делать? — опешил Никитка-палач.

— Никитушка, а я тебя разумным мужем почитал. Ответь мне, что же палач должен делать с государевым изменником? Повесить боярина, а потом свезти в Убогую яму.

Следующий день был печальным для всей Москвы. Умер юродивый Василий, известный всей Северной Руси как Блаженный. Умер старец на семьдесят втором году.

Стольный град привык к юродивому. Его всегда можно было повстречать у паперти Успенского собора. Одет старик был всегда одинаково — худое тело прикрывало поношенное, местами рваное рубище. Казалось, старик не боялся ни солнечного жжения, ни мороза, способного растрескать даже поверхность земли. Плоть, изнуренная постом и постоянным бдением, только крепчала от невзгод, и не было ей сноса.

Часто москвичи могли видеть старика в корчмах, где он наставлял православных, погибающих от пьянства, на путь истины. Часто Блаженный собирал вокруг себя множество народу и в иносказаниях наставлял на доброе.

День был хмурым, вместе с природой скорбел и государь. Юродивый преставился в церкви. Из его ослабевших рук выскользнула свеча и, разбившись о каменный пол, потухла. Стройный хор голосов ненадолго умолк, а когда юродивого вынесли на руках, псалом допели.

Схоронили Василия Блаженного в Покровском соборе на рву, сам Иван Васильевич нес на своих плечах домовину с его бренными мощами. А когда гроб опустили в глубокую яму и по крышке застучали комья ржавой глины, царь Иван не сумел сдержать нахлынувшей горести и зарыдал беззащитным дитятей.

Не осталось в русском отечестве человека, кто посмел бы пожурить государя.

После похорон Иван Васильевич зажил по-старому: дворец был полон срамных девок, а в коридорах в обнимку с праведником можно было встретить хмельного скомороха.

По Москве гуляла молва о том, что государь отправил Анну в монастырь лишь только для того, чтобы в пьяной лихости исполнять самые необузданные желания. Зуделось у царя от постной семейной жизни, вот он и решил нагнать сенных девок и боярышень себе во дворец.

Злословили москвичи с оглядкой. Скажут слово и осмотрятся в обе стороны — не слыхал ли кто чужой. Не ровен час, сдадут стрельцам, а те плетьми отстегать могут, а то и вовсе на площадь к Позорному столбу вытолкают и шапку с головы сорвут.

Лихие настали времена.

Дня не проходило, чтобы торговой казнью не мучили, а иных печальников и вовсе живота лишают. А тут стали поговаривать о том, что государь нашел новую забаву. Будто бы принял в опришнину мужа, невиданного доселе: кожей черного как уголь и такого громадного, что головой он упирается в закомары. Эдакий сказ позабавил многих, однако верить в него не хотелось — чудная небылица, и только! Но когда однажды Иван Васильевич появился в сопровождении опришника с черным лицом, толпа московитов в ужасе разбежалась, и, глядя на очумелые лица, можно было бы подумать, что они повстречались с самим Антихристом.

Позже выяснилось, что заполучил государь мужа, черного, как сажа, в Великом Новгороде, где тот работал подмастерьем у одного скорняка. Так и шил бы негр всю жизнь шкуры и латал бы худые шубы, если бы не оторвали в толчее новгородского торга у Малюты Скуратова рукав от кафтана.

Зашел государев любимец к знаменитому скорняку и обомлел — в подручных у него служил детина невиданной наружности: сам черный, а ладони светлые; зубы здоровенные, как у лошади, и такого белого цвета, какой не встретишь даже у морского жемчуга.

Расспросил Малюта о подмастерье.

Скорняк поведал, что оставил его младенцем в таверне один упившийся англичанин, а сам мастеровой выкупил его у хозяина за полтину много лет назад. Так и прижился негр с именем Павел на новгородской земле и стал шить шубы не менее искусно, чем его добродетель.

Однако это была не единственная доблесть Павла.

Весь город был прослышан о том, что мужеская сила в нем была непомерна, что девки стонут только от одного прикосновения его черной волосатой руки.

Все в Павле было великолепно. Он напоминал сильного зверя с красивой черной бархатной кожей; тело атлетично, как у античного борца; руки были созданы для того, чтобы обнимать девиц, а ноги затем, чтобы убегать от обманутых мужей.

Получить ласку от черного Павла почиталось среди баб за большую честь, и жены воровато, тайком от строгих мужей, вечерами пробирались к его дому. Павел принимал у себя всех женщин: молодых и старых, дородных и худых, казалось, он был создан для того, чтобы ублажать всех новгородских баб и девиц. Негр был создан для любви и плотских утех. Он умел говорить женщинам слова, на которые были скупы их супруги; женщины начинали млеть только от одного его голоса.

Павел был похотлив, как дюжина кроликов. Он никогда не уставал от любви, а в своем мурованном доме принимал сразу до трех девиц. Но силы от этого у Павла только множились.

Несмотря на великое прелюбодеяние, Павел был в чести и у новгородских мужей, которые, не скупясь на гривны, поили знаменитого женолюба сладким вином, слушая его презабавные откровения о похождениях по боярским хоромам. Пьянеть негр не умел и вливал крепкие напитки в луженую глотку так уверенно, как если бы это была родниковая вода. Случалось и так, что, уложив насмерть упившегося мужа на постелю, Черный Павел отправлялся на душный сеновал под ручку с гостеприимной хозяюшкой, где в кромешной темноте давал наставления о супружеской верности.

Новгородцы всерьез говорили о том, что в городе уже не осталось дома, куда бы Черный Павел не наведался хотя бы разок. Перед его дикой и непонятной северному глазу африканской красотой спотыкались не только невинные девицы, робели даже многоопытные матроны из знатных семей. Именно они и делали самые значительные заказы и частенько предпочитали мерить готовый товар наедине с Павлом.

Уже никто не удивлялся тому, что во многих домах Господина Великого Новгорода народилось чудное черное племя: кричащее, галдящее и такое же сахарнозубое, как их незаконный родитель. И всякий раз горожане, смеясь, поздравляли Павла с очередным наследником.

Может, прожил бы Черный Павел в Великом Новгороде до костлявой старости. Обзавелся бы здесь же семьей, одряхлел и помер бы праведным христианином, если бы не позарился на дочь самого посадника — девку редкой красоты, такой белесой, каким может быть только выцветшее полотно. Странно было глазеть на эту пару, которая казалась такой же несовместимой, как соленое и сладкое, как вода и пламя.