— Нет.

— Вот и славно, а то насчет смертоубивства мы могли бы и передумать. И еще от нас приговор… прочь с московского двора! В монахи отправляйся! Ежели ослушаешься нашего наказа… клянемся тебе, как перед богом, возьмем грех на душу. Порешим!

И, поклонившись Богородице, висевшей в красном углу горницы, покинули избу.

Ветхой оказалась лестница к Боярской думе, едва наступил, а она уже затрещала, того и гляди расшибешь башку о землю.

Алексей Голова гневить бога не стал, не рискнул искушать и дьявола, а когда государь был расположен великодушно, вымолил у князя отпускную со службы, чтобы податься в монастырь.

Однако Марию Ховрин-Голова позабыть не сумел.

Не помогали ни усиленные посты, ни грубая власяница, которыми молодой чернец пытался усмирить свое тело, — память ревниво оберегала и греховный берег Неглинной, и молодую княжну, распластанную на первой зеленой траве. И чем больше молился Алексей, тем навязчивее становились воспоминания.

Спрятав лицо под глубокий шлык, чернец тайком приходил ко двору Долгоруких, надеясь хоть мельком увидеть Марию. Иногда ему везло. Алексей видел, что девица вошла в пору зрелости: тело ее раздобрело и налилось силой. Вот ежели бы не монашья ряса… И, покрестившись на иконку, висевшую на вратах дома Долгоруких, чернец уходил восвояси.

Москва и округа жили слухами, проникли они и через глухие врага Данилова монастыря. Игумен Георгий был наслышан о том, что государь своевольничает в дальних отчинах и ведет список познанных девиц, который велит зачитывать дьякам перед вечерней молитвой вместо поминальника.

Горазд на выдумки государь Иван Васильевич, нечего сказать!

Поплутав в дальних отчинах несколько месяцев кряду, государь вернулся в Стольную. Был он смирен и тих. Бояре поговаривали о том, что Иван Васильевич надумал жениться, а потому все время пребывал в посте, чтобы очистить тело от скверны.

Иерархи молвили о том, что государь на верном пути, поведали пастве о том, что кладет царь зараз до тысячи поклонов и усердием своим приближается к пустынникам. Не упади на Ивана божий промысел быть государем, не было бы крепче ревнителя веры во всей православной Руси.

От внимания людей не укрылось и то, что московский государь дважды наведывался к княжне Марии Долгорукой и приходил не с многочисленной свитой опришников, как, бывало, любил наведываться к лучшим людям, а являлся в сопровождении двух бояр и Малюты, что больше напоминало негласные смотрины.

Прощаясь, Долгорукие высыпали на улицу всем двором и долго кланялись в спину удаляющемуся царю.

Скоро государь послал в дом князя Долгорукого огромный сдобный кулич, что обычно подается гостям перед свадьбой. В Москве сказывали, что престарелый Иван Долгорукий долго хохотал над царским подарком, а потом, давясь слезами, вымолвил:

— Никогда не думал, что через эту чумазую с самим царем породнюсь!

В этот год царь посещал монастыри, не обошел он своей милостью и Данилову обитель.

Явился Иван Васильевич к игумену Георгию едва ли не всем двором. Коней царь повелел оставить за монастырской оградой, и опришники в черных кафтанах, словно сами были божьими слугами, робко вошли в святые врата.

— А я ведь к тебе, отец Георгий, — начал напрямик разговор государь, — должок свой пришел забирать. С просьбой к тебе явился. Не запамятовал, что я тебе отпускную в монастырь дал?

— Как бы я посмел, государь.

— Вижу, что игуменом ты сделался. Стало быть, уважает тебя братия. Готов ли ты расплатиться, отец Георгий?

— В чем же просьба твоя? — не смел смотреть на царя владыка.

— Жениться я надумал, — просто отвечал Иван Васильевич, присаживаясь на лавку. — Вот ты меня и обвенчай. Невесту присмотрел видную.

— Кто такая, государь? — поднял глаза на царя отец Георгий, стараясь сохранить спокойствие.

— Ишь ты, какой любопытный! — удивился нахальству чернеца самодержец. — Княжна Мария Долгорукая, слыхал о такой?

Не дрогнула у инока даже бровь. Отец Георгий вспомнил исподнее княжны Марии, запачканное кровью, и безрадостно произнес:

— Слыхивал. Славная, говорят, девица. Только велика для меня эта честь, великий государь, может, другой кто обвенчает.

Нахмурился Иван Васильевич.

— Нет, ты обвенчаешь.

— А иерархи разрешили, государь?

— А я у них разрешения и не спрашивал. Царь я или не царь?! Москва — двор мой, как хочу, так и правлю! И церковный собор мне не указ, привыкли царя-батюшку на ум наставлять, а только у меня у самого разума целая палата. А митрополит Кирилл и вовсе на меня разъярился — во дворец мой не является, а все шлет гонцов, чтобы пришел я к нему с покаянием. Не помнит он моего добра, если бы не я, не жить бы ему в митрополичьих палатах. Ведет себя так, словно он русский царь, — разъезжает в золоченой колымаге с цепями, а чернецы его, что мои опришники, верхом на конях блаженнейшего сопровождают. Так знатен стал митрополит, что со мной в величии надумал тягаться. Иерархи ему во всем потакают, стороной меня обходят. Епитимью одну за другой на мою голову накладывают. — Вздохнул Иван Васильевич глубоко. — Христолюбив я, владыка Георгий, чего мне иерархи велят, то я и творю. Внимаю их внушениям, как страдолюбивый послушник. Вот неделю назад вино пить запретили. Что же делать?.. Слушаю я их! — горестно признавал Иван Васильевич. — А три месяца назад отстранили меня от церковной службы на десять ден, так я и промолился в Крестовой комнате.

Отец Георгий сидел напротив государя. Лицо у Ивана Васильевича было уныло, ему даже показалось, что в уголках глаз он разглядел блеснувшие слезы.

— Печально это слышать, государь, — вздохнул он.

— А еще иерархи от опришнины призывают отказаться, а монастырь, где я с братией служу, нечестивым местом прозвали. Как же мне после этого с ними в мире жить, владыка Георгий? Вправе они на меня епитимью наложить, только от Марии не отрекусь!

— Понимаю тебя, Иван Васильевич, — искренне произнес Алексей Ховрин, вспомнив княжну Долгорукую.

— Только ты и можешь быть для меня большим утешением. Обвенчаешь с Марией Долгорукой, отец Георгий?

— Обвенчаю, государь, — не посмел отказать владыка.

— Спасибо тебе, старец, — ухватил государь ладонь владыки и, помедлив малость, коснулся губами сухой кожи.

Данилов монастырь был в особой чести у московских государей, может, потому, что был строен самим Данилой Александровичем. Обитель стояла в камне еще в то время, когда Москва была деревянной. Некий мурованный островок среди посадских пятистенок. Игумены Данилова монастыря, как правило, были из ратоборцев, отличившихся на бранном поле. Игуменский посох владыка часто получал из рук самого царя, и трудно порой было понять, как следует относиться к этой чести: благодарить или печалиться; желал государь наградить покоем или, наоборот, толкал на еще большее испытание.