— Вас это огорчило? — Перс сел на стул, откуда ему краем глаза был виден телевизионный экран: на нем двое молодых обнаженных людей — точь-в-точь он и Лили — катаясь по постели, исступленно занимались любовью.

— Не-а. Я, знаешь ли, расстался с некоторыми амбициями. С тех пор как я побывал в заложниках, мне стала дорога жизнь как она есть. — Изображение на экране неожиданно сменилось надписью: «Чтобы продолжить просмотр фильма, наберите цифру 3». За любовной сценой последовал эпизод из ковбойского боевика. — Они бесплатно показывают пятиминутный ролик, чтобы заинтересовать зрителя пояснил Моррис. — А если хочешь увидеть фильм целиком, то нужно позвонить, и они за деньги подключат канал к твоему телевизору.

— Все отпускается в розлив, — покачав головой, сказал Перс. — О, прекрасный новый мир![74]

— Да, в этом городе все можно получить по телефону — китайскую еду, массаж, урок йоги, сеанс акупунктуры. Можно даже послушать непристойности — тариф поминутный, оплата кредитной карточкой. Однако если ты увлекаешься деконструктивизмом, то можешь смотреть подряд бесплатные рекламные ролики как авангардистский фильм. Что касается меня, — заметил он, — то я больше не верю в деконструкцию. Что и постарался показать в своем докладе.

— Значит, каждое декодирование — уже не есть новое кодирование?

— Да нет, это по-прежнему верно. Но отсрочивание в раскрытии смысла не может быть бесконечным, если речь идет о конкретном человеке.

— А мне казалось, что деконструктивисты не принимают в расчет конкретного человека.

— Это так. Однако смерть — это единственное понятие, которое невозможно подвергнуть деконструкции. Исходя из этого, мы придем к старой доброй идее индивидуального человеческого я. Я могу умереть, следовательно, я существую. Я это очень хорошо понял, когда меня пытались подвергнуть деконструкции радикалы-макаронники.

Дверь ванной комнаты распахнулась, и оттуда в облаке душистого пара вышла завернутая в полотенце дама.

— Ой! — воскликнула она, увидев Перса.

— Добрый вечер, миссис Рингбаум, — сказал он, вставая со стула.

— Мы с вами знакомы?

— Мы были вместе на пароходе «Аннабель Ли», где вручали литературные премии.

— Я мало что запомнила из того вечера, — сказала миссис Рингбаум. — Помню только, что Говард подрался с Рональдом Фробишером, а потом пароход поплыл по Темзе.

— Кстати, это Рональд Фробишер отправил его в плавание, — сказал Перс

— Правда? Я сегодня расспрошу его об этом!

— Рональд Фробишер тоже здесь? — удивленно воскликнул Перс

— Все, все здесь! — сказал Моррис Цапп. — Все кого ты знаешь. — Он теперь смотрел по телевизору боксерский матч.

— Все кроме Говарда, — сказала Тельма, скрывшись по пояс в шкафу. — Говард сидит в Иллинойсе: ему пожизненно запретили пользоваться авиационным транспортом, потому что во время полета он пытался склонить стюардессу к занятию сексом.

— Печально, — сказал Перс

— А мне все равно, — хихикнула Тельма. — Я ушла от этого козла и теперь понимаю, что совершила лучший в своей жизни поступок. — Она вынула из шкафа короткое черное платье и приложила к себе, став перед зеркалом. — Милый, мне это идет?

— Очень, — сказал Моррис, не отрывая глаз от экрана телевизора. — Ты в нем просто неотразима.

— Мне в ванной переодеться или молодой человек догадается подождать в коридоре?

— Персик, иди принимай душ, пока Тельма одевается, — сказал Моррис. — Если хочешь побриться, возьми мою электробритву. Кстати, если твою католическую совесть смущает происходящее в этой комнате, то хочу тебе сказать, что мы с Тельмой думаем пожениться.

— Поздравляю, — сказал Перс.

— Наш роман начался в Иерусалиме, — объяснила Тельма, ласково улыбнувшись Моррису. — А Говард был слишком занят, чтобы это заметить: разрабатывал план, как совокупиться со мной в вагончике фуникулера.

Перс помылся, побрился, и на скоростном лифте они втроем поднялись на верхний этаж отеля: там швейцар с ключом проводил их в маленький частный лифт, на котором они добрались до пентхауса. Номер был великолепный, двухуровневый и с огромными окнами, из которых открывались ошеломляющие виды ночного Манхэттена. В комнате было уже полно народа, звенел смех и царило веселье. Всеобщая раскованность подкреплялась шампанским, коего Артур Кингфишер пожаловал двенадцать ящиков: вино лилось рекой и кружило ученые головы.

— Наверное, будем отмечать что-то важное, — заметил Рональд Фробишер, поставив рядом с собой один из ящиков. Он налил Персу шампанского и представил его худенькой остроглазой женщине, одетой в зеленый брючный костюм. — Это Дезире Бирд, секция 409, «Новые направления женской прозы», — сказал он. — А я — секция 351, «Традиции и новаторство в послевоенной британской литературе». Строго говоря, я представляю лишь традиции. Мы вот тут говорили о том, как неожиданно сегодня переменилась погода.

— К сожалению, я этого не заметил, — сказал Перс. — Во второй половине дня я не выходил на улицу.

— Это было удивительно! — сказала Дезире Бирд. — Я сидела у своего агента, где мы обсуждали мою новую книгу. Я ее кончаю, но совершенно разуверилась в том, что пишу, и потому настроение у меня было хуже некуда. Так что я сказала Элиа послушай, какая я к черту писательница. «Критические дни» — не книга, а надувательство, а эта — вообще чушь несусветная. — А она говорит мне: ну, зачем ты так, а я говорю: нет, ты послушай, что я тебе сейчас прочту, и ты сама во всем убедишься. А она говорит: хорошо, только я сначала открою окно, а то что-то жарко. И она распахивает окно — представьте себе: в середине зимы, на Манхэттене, безумие какое-то, и вдруг в комнату врывается теплый ласковый ветер, и я начинаю читать отрывки из книги. И через пару страниц я говорю: это не так уж плохо. А Элис говорит: это просто замечательно! Тогда я говорю: это не характерный пример, ты дальше послушай. И я продолжаю читать. А когда я закончила, она сказала: это потрясающе, и я сказала: может, и вправду ничего. Короче, нетрудно догадаться, чем это кончилось: я пыталась найти страницу похуже, а Элис нравилось все больше и больше, так что мне самой стало казаться, что «Мужчины» не такая уж дрянная книга.

— Замечательно, — сказал Рональд Фробишер. — И со мной случилось нечто подобное. В это же самое время я сидел на Вашингтон-сквер, грелся на солнышке и размышлял о Генри Джеймсе. И вдруг мне в голову пришла первая фраза романа.

— Какого романа? — спросила Дезире.

— Моего будущего романа, — сказал Рональд Фробишер. — Я собираюсь писать роман.

— О чем?

— Пока не знаю, но я почувствовал, что ко мне вернулся мой стиль. Я сразу это понял по ритму фразы.

— Кстати, — сказал Перс, — этим летом я познакомился с вашим японским переводчиком.