— Поживем здесь, пока не найдем квартиру. — Оденигбо поднял глаза на Кайнене.

Кайнене повела бровью, крикнула:

— Харрисон! Еще пальмового масла для Чиамаки!

Когда Харрисон, поставив перед Малышкой миску с маслом, ушел, Кайнене сказала:

— На прошлой неделе он нас потчевал жареной крысой — пальчики оближешь! А с каким видом подавал — можно подумать, седло барашка!

Оланна засмеялась. Смеялся и Ричард, но осторожно. Смеялась даже Малышка, будто поняла, о чем речь. Лишь Оденигбо без улыбки уставился в тарелку. По радио повторяли Ахиарскую декларацию, звучал решительный голос Его Превосходительства:

Биафра не предаст чернокожих. Даже если все против нас, мы будем сражаться из последних сил, и все чернокожие мира смогут с гордостью указать на нашу Республику во всем ее величии, торжество национальной идеи в Африке…

Извинившись, Ричард вышел из-за стола и вернулся с бутылкой бренди.

— Один журналист подарил, — обратился он к Оденигбо. — Американец.

Оденигбо уставился на бутылку.

— Бренди, — неизвестно зачем добавил Ричард.

Он не общался с мужем Оланны несколько лет, с того самого дня, когда Оденигбо заехал к нему во двор и наорал на него. И сегодня после рукопожатия они не обменялись ни словом.

Оденигбо не взял бутылку.

— Как насчет биафрийского хересу? — предложила Кайнене. — Наверняка лучше подойдет для печени стойкого революционера.

Оденигбо посмотрел на нее с кривой усмешкой, словно Кайнене и позабавила, и разозлила его. Потом встал из-за стола:

— Не надо бренди, спасибо. Мне бы выспаться. Завтра меня ждет долгая дорога — директорат переехал в буш.

Оланна проводила его глазами. На Ричарде она ни разу не остановила взгляд.

— Пора спать, Малышка, — сказала она.

— Не хочу, — заупрямилась та и набычилась, глядя в пустую тарелку.

— Марш в постель, — велела Оланна, и Малышка спрыгнула со стула.

В спальне Оденигбо повязывал вокруг пояса покрывало.

— Я как раз собирался уложить Малышку, — сказал он Оланне, но та будто и не слышала. — Спи сладко, Малышка, ка chi fo.

— Спокойной ночи, папочка.

Оланна уложила Малышку, укрыла, поцеловала в лоб и чуть не разрыдалась, вдруг вспомнив об Угву. Он спал бы на циновке в гостиной.

Оденигбо подошел и остановился вплотную к ней. Оланна отступила, не зная, чего он хочет. А он коснулся ее ключицы:

— Кожа да кости…

Оланне стало не по себе от его прикосновения. Она опустила голову — ключицы и вправду торчали, она и не заметила, что так сильно похудела. Не говоря ни слова, Оланна ушла из спальни.

Ричарда в гостиной уже не было, Кайнене сидела за столом одна.

— Решили, значит, искать угол? Мое скромное жилище вам с Оденигбо не по вкусу?

— Кого ты слушаешь? Ничего мы не решили. Если он хочет искать квартиру — пожалуйста, пусть живет там один.

Кайнене свела брови:

— Что у вас случилось?

Оланна покачала головой.

Кайнене обмакнула в пальмовое масло палец, поднесла ко рту.

— Что случилось? — с нажимом повторила она.

— Да так, ничего особенного. — Оланна покосилась на бутылку бренди на столе. — Скорей бы кончилась эта война, тогда он снова станет прежним. Он совсем не тот, что раньше.

— Война идет для всех, и каждый решает для себя, меняться ему или нет.

— Он пьет и пьет кай-кай. Каждый вечер наливается. Только получит зарплату — и деньги мигом улетели. Похоже, он спал с нашей соседкой; Элис из Асабы. Он мне противен. Мне противно с ним рядом.

— Вот и замечательно.

— Замечательно?

— Именно. Твоя любовь к нему слепа и безвольна — ты столько лет им восхищалась, не видя недостатков. Даже не замечала, какое он страшилище!

Легкая улыбка тронула губы Кайнене, и через миг она залилась смехом, а вслед за ней и Оланна. Сестра сказала совсем не то, что ей хотелось услышать, и все — таки от ее слов на душе стало легче.

Утром Кайнене показала Оланне пузатый флакончик крема для лица:

— Глянь-ка! Привезли из-за границы. Все мои кремы давным-давно кончились, и я мазалась жутким биафрийским маслом.

Оланна повертела в руках розовый флакончик, и они по очереди макали в него пальцы и втирали в кожу крем не спеша, с удовольствием. Затем поехали в лагерь беженцев. Каждое утро они ездили туда. Начался сезон харматтана, ветер носил пыль, и Малышка играла с тощими голопузыми ребятишками. Они собирали кусочки шрапнели, хвастались ими, менялись. Когда Малышка принесла домой два осколка, Оланна накричала на нее, оттаскала за уши и отобрала шрапнель. Ее передергивало при мысли, что Малышка играет со смертоносным металлом, но Кайнене попросила Оланну вернуть девочке осколки, а Малышке дала банку, чтобы хранить шрапнель. Кайнене велела ей учиться у ребят постарше ставить ловушки на ящериц и плести из пальмовых листьев коконы для муравьев-мддо. Кайнене позволила Малышке потрогать кинжал беженца, который расхаживал по лагерю и бормотал: «Пусть, пусть придут вандалы, пусть придут хоть сейчас». А еще Кайнене разрешила Малышке съесть лапку ящерицы.

— Чиамака должна видеть жизнь такой, как есть, эджимам, — говорила Кайнене, намазываясь кремом. — Ты слишком оберегаешь ее от жизни.

— Просто хочу, чтобы с моим ребенком ничего не случилось плохого. — Взяв чуть-чуть крема, Оланна стала втирать его в кожу подушечками пальцев.

— Родители нас оберегали сверх меры. — Кайнене похлопывала ладонями по лицу. — Вовремя мама сбежала — как она обходилась бы без кремов и прочей ерунды? Только представь нашу маму с бутылкой косточкового пальмового масла!

Оланна засмеялась, но ей больно было смотреть, как Кайнене расходует крем. Если брать так много, надолго не хватит.

— Почему ты всегда так старалась угодить родителям? — спросила Кайнене.

Оланна задумалась, подперев лицо руками.

— Не знаю. Жалела их, наверное.

— Ты всегда жалела тех, кому твоя жалость не нужна.

Оланна промолчала — просто не знала, что сказать. В первый раз Кайнене пожаловалась на нее и родителей. В былые времена Оланна обязательно обсудила бы это с Оденигбо, но теперь они почти перестали разговаривать. Он проторил дорожку в бар по соседству; на прошлой неделе заходил хозяин бара и спрашивал Оденигбо — тот сильно задолжал. Оланна ни слова не сказала Оденигбо о визите владельца бара. Она уже не знала, когда муж ходил на работу, а когда сразу заворачивал в бар. Ей было не до него.

У нее хватало других проблем: месячные скудные, и кровь не алая, а грязно-коричневого цвета; у Малышки выпадают волосы; ученики от голода совсем ничего не запоминают. Оланна старалась развивать их ум (как — никак они — будущее Биафры) и потому каждый день вела уроки под огненным деревом, подальше от смрада лагерных корпусов. Она учила с ними стихи, по строчке в день, а наутро дети все забывали. Они охотились на ящериц. Теперь они ели гарри с водой всего раз в день: поставщики Кайнене не могли больше ездить за гарри в Мбоси, за линию фронта, все дороги были перекрыты. Кайнене объявила кампанию «Вырастим еду сами», и когда она вместе с мужчинами, женщинами и детьми стала рыхлить землю, Оланна только удивлялась про себя, где Кайнене научилась обращаться с мотыгой. Но земля была сухая, от харматтана трескались губы и подошвы. В один из дней умерло сразу трое детей, отец Марсель служил по ним мессу без святого причастия. У молоденькой девушки Уренвы стал расти живот, и Кайнене сомневалась, квашиоркор это или беременность, пока мать не отвесила дочери оплеуху со словами: «Кто? Кто тебя так? Где ты встретила того подлеца?» Докторша больше не приезжала — бензина мало, а умирающих солдат слишком много. Колодец высох. Кайнене много раз ездила в Ахиару, в директорат, чтобы выхлопотать цистерну с водой, но каждый раз привозила лишь неопределенные обещания. Вонь немытых тел и запах разложения из мелких могил на окраине делались все сильнее. Мухи облепляли болячки на телах детей. Всюду кишели клопы, под покрывалами у женщин, вокруг пояса, краснела сыпь — воспаленные следы укусов с запекшейся кровью. Настала пора апельсинов, и Кайнене велела всем есть плоды прямо с веток, хоть от них и был понос, а кожурой натираться, чтобы отбить запах пота.