— Угву, Угву!

Угву смотрел на светлые волосы, диковинного цвета глаза — и не узнавал, кто это склонился над ним.

— Слышишь меня, Угву? Я за тобой приехал.

Тот же голос когда-то расспрашивал его о празднестве у них в поселке. Мистер Ричард хотел помочь ему встать, но резкая боль прострелила бок и ягодицу, отрикошетила в голову, в глаза. Угву вскрикнул, сжал зубы, до крови прикусил губу.

— Ничего, ничего, — шептал мистер Ричард.

Лежа на заднем сиденье «пежо», подпрыгивавшего на ухабах под палящим солнцем, Угву думал, что в самом деле умер, а смерть — это бесконечная дорога на машине. Наконец остановились у больницы, где пахло не кровью, а хлоркой. Лишь очутившись на настоящей кровати, Угву поверил, что, пожалуй, все-таки не умрет.

— За последнюю неделю бомбежки здесь участились, поэтому мы уедем, как только тебя осмотрит врач. Вообще-то он не совсем врач — учился на четвертом курсе, когда началась война, — но отлично справляется, — говорил мистер Ричард. — Оланна, Оденигбо и Малышка живут у нас в Орлу с тех пор, как Умуахию взяли, и Харрисон, конечно же, с нами. Кайнене очень нужна помощь в лагере беженцев, так что ты уж давай поправляйся скорей.

Угву понимал, что мистер Ричард говорит без умолку только ради него — чтобы он не заснул до прихода врача. И был благодарен мистеру Ричарду за смех и болтовню, за то, что он оживил воспоминания, вернул Угву в те дни, когда записывал его ответы в книжицу в кожаном переплете.

— Мы все чуть с ума не сошли, когда узнали, что ты жив и лежишь в госпитале Эмекуку, — от радости, конечно. Слава богу, не успели устроить символические похороны — только нечто вроде поминальной службы перед самым падением Умуахии.

Веки Угву задрожали.

— Вам сказали, что я умер, сэр?

— Да, так и сказали. В твоем батальоне, видно, решили, что ты погиб во время операции.

Глаза у Угву слипались, как он ни сопротивлялся. Когда он огромным усилием разлепил веки, мистер Ричард смотрел на него.

— Кто такая Эберечи? Ты без конца повторял: Эберечи, Эберечи.

— Моя знакомая, сэр.

— Из Умуахии?

— Да, сэр.

— И ты не знаешь, где она сейчас?

— Не знаю, сэр.

— Ты не менял одежды с тех пор, как тебя ранило?

— Не мог, сэр. Пехотинцы мне дали брюки и рубашку.

— Тебе бы помыться.

Угву улыбнулся:

— Да, сэр.

— Страшно было? — спросил мистер Ричард чуть погодя.

— Бывало, сэр. — Угву ерзал на кровати, но в любом положении было больно. — Я нашел в лагере книгу. Так грустно и обидно за автора…

— Что за книга?

— Автобиография Фредерика Дугласа, черного американца.

— Пригодится для моей книги. — Мистер Ричард что-то записал в блокнот.

— Вы пишете книгу? О чем, сэр?

— О войне, о времени до войны, обо всем том, чего не должно было случиться. Называться она будет «Мир молчал, когда мы умирали».

Потом Угву повторял про себя заглавие: «Мир молчал, когда мы умирали». Оно преследовало его, наполняя стыдом. Ему вспоминалась девушка из бара, ее заостренное лицо и полный ненависти взгляд, когда она лежала навзничь на грязном полу.

Хозяин и Оланна обнимали Угву, но очень осторожно, чтобы не причинить боли. Угву сделалось неловко: никогда прежде они не обнимали его.

— Угву, — повторял Хозяин, качая головой, — Угву.

Малышка повисла на его руке и не отпускала. Угву вдруг вспомнилась вся его жизнь, в горле встал ком, и он зарыдал. Угву злился на себя за слабость, и позже, рассказывая обо всем, что с ним случилось, говорил с небрежным спокойствием. Он утаил правду о том, как попал в армию, — соврал, что пастор Амброз умолял его помочь отвести больную сестру к травнику, а на обратном пути его поймали солдаты.

— А нам сказали, что ты погиб. — Оланна не сводила с него глаз. — Может быть, и Океома жив. А еще я слышала, что квашиоркор все-таки забрал Аданну. Малышка, конечно, не знает.

— Очень много людей гибнет. — Угву отвел взгляд. Он злился на Оланну за дурные вести.

— Война есть война, — вздохнула Оланна. — Но мы победим. Поправить подушку?

— Спасибо, не надо, мэм.

Он мог сидеть только на одной ягодице, поэтому первые несколько недель в Орлу лежал на боку. Оланна не отходила от него, заставляла есть и бороться за жизнь. Он часто бредил. Вспоминал взрыв своей огбунигве, смех Хай-Тека, смертельную ненависть в глазах официантки из бара. Черты лица ее стерлись из памяти, но взгляд он забыть не мог. В смутные минуты между сном и бредом он видел бар, вдыхал запах спиртного, слышал подзуживания солдат: «Давай, Меткий Глаз», только на полу лежала не официантка, а Эберечи. Очнувшись, он ненавидел свой сон и себя самого. Нужно время, чтобы искупить вину. А потом он разыщет Эберечи. Может быть, она с семьей в деревне в Мбайсе или где-то рядом, в Орлу. Она его дождется; она должна знать, что он за ней приедет. Ее ожидание служило залогом прощения, помогало ему выздоравливать. Ему казалось чудом, что тело вновь становится прежним, а мысли — ясными.

Днем Угву помогал в лагере беженцев, а по вечерам писал. Садился под огненным деревом и писал мелким, четким почерком на полях старых газет, на листках с расчетами Кайнене, на обороте старого календаря. Он сочинил стихотворение про импортные ведра и сыпь на ягодицах, но вышло не так красиво, как у Океомы, и Угву порвал стихи; потом он написал, как девушка с круглой попкой щиплет за шею парня, и тоже порвал.

Стал писать о безвестной гибели тети Аризе в Кано, о том, как у Оланны отнялись ноги, о ладно сидевшей военной форме Океомы и о забинтованных руках профессора Эквенуго.

Писал о детях из лагеря беженцев, как они охотились за ящерицами, как четверо ребят загнали шуструю ящерку на дерево манго и один полез за ней, а ящерка спрыгнула с дерева и упала в раскрытые ладони другого.

— Ящерицы поумнели. Бегают быстрей и прячутся под бетонными плитами, — объяснил Угву пацан, который лазал на дерево.

Ящерицу они зажарили и разделили между собой, отогнав других ребят. Мальчишка предложил Угву кусочек своей доли волокнистого мяса. Угву поблагодарил, но отказался. И понял, что ему никогда не удастся запечатлеть на бумаге этого ребенка, облечь в слова страх, туманивший глаза матерей в лагере при виде бомбардировщиков на ясном небе. Никогда не описать ему, как это жестоко — бомбить голодных людей. Но Угву все равно пытался, и чем больше писал, тем меньше грезил наяву.

Однажды утром, когда Оланна учила детей таблице умножения, к огненному дереву подбежала Кайнене.

— Представляете, от кого беременна малышка Уренва? — Глаза ее, полные слез и гнева, казались огромными. — Не поверите — от отца Марселя! Куда я смотрела? И она не одна такая! Он их трахает, когда раздает креветок, которых я с таким трудом добываю!