Сообщение о жениховстве Иванова неприятно поразило меня. Вот так соперник! Неужели девушка с такими глазами даст испортить себя в отряде, неужели не станет настоящей партизанкой?

Цокая ножницами над моим ухом, Баламут продолжал:

– И как они все не понимают, командиры наши, что этим самым они себя перед нами роняют? Командир должен во всем себе отказывать, отцом быть. Одной награды должен добиваться – уважения нашего. А у них одни розни да козни. – Тут вихрастый парикмахер выразил свое полное неодобрение жениховством наших командиров в длиннейшей непечатной тираде. – Так о чем мы трепались? – спросил он, передохнув.

– Командирами ты возмущался, что переженились они. Но ведь это не так уж плохо. Вот если менять своих жен начнут…

– Капитан теперь в сторону санчасти и взглянуть не смеет, – язвительно проговорил Баламут. – Ольга его, фря эта, под каблучком держит. Командиры даже семейную кухню себе устроили, коров нагнали, молочком со своими шмарами балуются. Нам с тобой баланда, а командирским шмарам свиные отбивные со штабной сковородки. Ей-богу, краснеть приходится за капитана! С него другие пример берут. Жаль все-таки девчат. И все Самсонов виноват. Работы завались, и боевой и хозяйственной, а попробуй-ка заставь капитанскую подстилку белье твое выстирать – засмеет или жаловаться побежит. Я теперь только и допер, почему блатяги таких баб шалашовками называют – валяются круглые сутки в шалашах, палкой не выгонишь!

– Ну не все же такие.

– Не все. Вот жинка врача нашего, Юрия Никитича, Люда. Не ест, не спит, с ранеными, как с малыми детьми, возится; Алеська с Юлькой, санитарки наши, тоже боевые девчата – любому партизану вроде Киселева нос подолом утрут. Жалко будет, коли перепортят их. Вот Надька наша, отвага девка была, плевать, что из себя красивая. Нет! Обидно за девчат.

Из шалаша санчасти доносились взрывы девичьего смеха. «Неужели Алеся поддастся этому лупоглазому обормоту Иванову?» – с тоской думал я.

– Все от капитана нашего зависит. Девчата не знают даже, что значит быть настоящими партизанками. А то краснели бы, слушая, как их по радио Большая земля славит. Чего расселся? Слазь! С тебя табаку на закурку. Или бриться будешь?

Я в смущении провел по гладким щекам.

– Брился я недавно, – слукавил я.

– Врешь! Бриться будешь годика через два. Следующий!

Баламут сунул толстенную самокрутку за ухо, а я закурил и побрел по лагерю, раздумывая над услышанным. В ушах еще громыхали Васькины ругательства. Его «блатная музыка» смешила меня. Я уже понимал, что он «стучит по блату» не потому, что близок к воровскому мирку, а потому, что, как и многие наши не шибко образованные парни, по уши влюблен Васька Баламут в дешевую и заразительную «воровскую романтику».

А дела в штабе действительно принимают все более неприглядный вид…

Кухарченко загорал на краю поляны, развалясь в синих трусах на цветном одеяле, фальшиво напевая «Броня крепка, и танки наши быстры…». На этом месте, вспомнилось мне, «ядро отряда» недели три-четыре назад обсуждало поведение Нади Колесниковой. Раньше здесь были кусты, а теперь от них и следа не осталось, так разросся лагерь.

– Зазнался ты, командующий, – сказал я.

– Чего это ты? – заморгал он удивленно. – Политинформацию пришел мне, кореш, читать? Сами с мозгами!

Я опустился на траву. Надо, очень надо ему мозги прочистить, да не комиссар я, не Богомаз.

– Не зазнался, а в гору Алексей Харитоныч пошел, – улыбнулся он самодовольно.

– Парень ты геройский, а тоже… обабился.

– А тебе что, кралечка моя глаза колет?

– Не только мне – она всем мешает.

– Чушь! Когда знаешь, что можешь накрыться завтра, от жизни берешь все сегодня. И чем я хуже Самсонова?

– Ты лучше Самсонова, а из кожи вон лезешь – хочешь стать таким же, как он.

Алексей Кухарченко – самый знатный из хачинских партизан. Перед ним преклоняются, его боятся, ему подражают, любят за сумасшедшую храбрость. В бою он заражает других своей удалью, безграничным нахальством. Много разных легенд ходит в отрядах о подвигах этого ухаря. Лешку-атамана любят за его неизменное счастье. Каждая руководимая им операция обещает быть увлекательной. Он не дорожит жизнью подчиненных, в чем часто упрекают его рассудительные люди, но не ставит ни во что и собственную жизнь. Не веря ни в Бога, ни в черта, он по-своему суеверен, полагаясь во всем на неизвестную в астрономии счастливую звезду, оберегающую его от смертоносных девяти граммов – против легких ранений он в принципе не возражает. Среди безусых хачинских партизан многие тянутся за «командующим», не только показывая в боях чудеса храбрости, но и старательно копируя его жесты, развязную походку, блатную речь. Еще недавно тянулся и я за ним…

Лешка-атаман сильно изменился. Впрочем, нет, изменился не столько он, сколько я. Еще вчера я прощал ему многие его слабости. Пытаясь укрепить пошатнувшуюся веру в своего прежнего героя, твердил себе, что, какие бы мотивы ни руководили Кухарченко, он заслуживает больше орденов, чем может уместить его молодецкая грудь. А сейчас я говорю себе другое… Кухарченко уже не просто герой партизанщины, он подумывает теперь о славе на Большой земле, о Золотой Звезде Героя Советского Союза. Он направил свой одноколейный ум на достижение личного успеха, и ничего теперь не удержит его. Ни немцы, ни Надя Колесникова, ни кровь подчиненных ему бойцов, ни даже Самсонов… Он знает, Самсонов свирепо завидует его славе бесстрашного вояки и втайне побаивается его. А бояться и завидовать значит у Самсонова ненавидеть. Но он знает также, что Самсонов дорожит им. Слава Самсонова, этого «удельного князя», держится не в малой мере на ратных подвигах начальника его дружины – Кухарченко.

– Эх, Лешка, Лешка, вскружила слава твою буйную головушку. Испортила тебя, Лешка, твоя жизнь, изуродовала…

Кухарченко сел, посмотрел на меня изумленно:

– Меня?! Жизнь изуродовала?! Ну, уж тут ты, друг ситцевый, загнул малость. Да ты за кого меня держишь, чегой-то качать права надумал? И кто ты такой, чтобы мне, мне, говорить про жизнь? Мне, малыш, двадцать три года, а я на сто лет старше тебя. Думаешь, мне стыдно, что я беспризорник, ширмач, босяк, урка, что я всего три класса прошел да коридор? Да я, ежели хотишь знать, горжусь этим. Что мне ваша грамотность и образование всякое! Пока ты, фраер, восемнадцать лет готовился к жизни, я восемнадцать лет жил. Я с тех пор, как помню себя, на заре туманной юности во взрослые вышел. Писать-читать сам научился. Ты географию взаперти, в четырех стенах, изучал, а я эту географию из конца в конец зайцем под вагоном проехал. Ни отца, ни матери я не знал. Я на эти сопли-сантименты не способен. Деликатные чувства от брюха набитого да спанья мягкого получаются. А я жрал что попало и спал где попало… и знал, что такое голодуха, когда тебя за ручку нянька в школу водила. Я уж тогда все шалманы да воровские хазы в Минске облазил, с фармазонщиками знался, с домушниками, с жиганьем всяким, только на мокрое не ходил. Тебя небось никогда не лупили на базаре за то, что ты добывал себе обед в чужих карманах. Вот кончил ты школу – и что получается? Продержали тебя восемнадцать лет в темном погребе. Тебе только сейчас, лопуху, война мозги вправила, а что толку на войне от ваших аттестатов да дипломов? Все вы, чистенькие и образованные фраера, инженеры, да бухгалтера, да легавые всякие, кому подчиняетесь? Отряд у нас, поди, почти целиком из средних командиров состоит – кому они подчиняются, все эти лейтенанты и капитаны? Блатяге, урке, Лешке-атаману! Вот кому! А почему? Потому что он в жизни все прошел, Лешка-фулюган, из грязи в князи вылез. А до моей шмары вам дела нет. Тоже мне, учить жизни собрался, «а плюс бе» несчастный!.. А ну хиляй отсюда!