Первая из них — ужасающая неумеренность аристократических кругов того времени. Тут все свидетельства совпадают: похоже, что чем сотрапезники титулованнее, тем больше они обжираются и пьют. Французские путешественники, в частности (поскольку именно Франция изобрела застольные манеры и то, что можно буквально назвать хорошим вкусом), жалуются, что по всей Европе в ужасающих количествах едят чудовищно пряные блюда: пернатую или копытную дичь, мясо, колбасы, и все это напичканное мускатным орехом, гвоздикой, тмином, шафраном и перцем.

Графиня же Пфальцская, ставшая герцогиней Орлеанской, наоборот, жалуется, что так и не могла свыкнуться с французской кухней:

«Я так приучила свою немецкую глотку к немецким блюдам, что не могу съесть ни одного французского рагу… По моему мнению, добрая порция тушеной капусты с копчеными сосисками — пиршество, достойное короля, с которым ничто не сравнится».

Манеры за столом соответственны: соусы стекают на кружевные воротники, кафтаны и, разумеется, скатерти. К тому же пьют так, что становится страшно: в немецких музеях можно видеть бокалы того времени, каждый вмещает до полулитра, а поскольку основание у этих посудин закругленное, то их можно поставить, лишь осушив до дна. Герцог де Грамон сообщает, что трапеза, которую устроил вместе с выборщиками от Майнца и Кельна граф Эгон фон Фюрстенберг, «длилась с полудня до девяти часов вечера под грохот труб и литавр, до сих пор стоящий в ушах; выпили две или три тысячи здравиц; стол подперли добавочными стойками, и все выборщики плясали на нем; маршал двора, который был хром, вел хоровод; все гости упились».

Лорд Честерфилд, тоже присутствовавший на пирушках при Майнцском и Тревском дворах, отмечает: «Кажется, будто попал ко двору какого-то короля вандалов». Также обычным делом было, что после ужина слуги вытаскивали пьяных и перепачканных гостей из-под столов и волокли проспаться в соседние комнаты. Трапезы духовенства были ничуть не более достойны одобрения.

Общеизвестно, что в XVIII веке дворянство никогда не пило воду, тем более в гостиницах и трактирах. Она чаще всего была затхлой, мутной от земли и дурной на вкус.

Сен-Жермен не мог не заметить, как пагубно сказывается подобный образ жизни на здоровье, поражая пищеварительный тракт сверху донизу, начиная от кариеса и зловонного дыхания, а кончая геморроем и анальными свищами, чем тогда, видимо, страдало все европейское дворянство. Карикатуры Хогарта на английских аристократов, жирных, мучимых водянкой, варикозом, желтухой и подагрой, говорят о неумеренности людей, имевших средства угождать своему чревоугодию, гораздо больше, чем думают его почитатели.

Сен-Жермен, похоже, до пожилого возраста сохранял весьма здоровый вид, особенно все хвалили его безукоризненные зубы, что не часто встречалось в то время. Это свидетельствует о том, что он был разборчив в еде и ухаживал за своими зубами.

Хочу надеяться, что сумел воссоздать на этих страницах необыкновенную сложность такой личности, как Сен-Жермен. Всякое человеческое существо многогранно, его же грани были вдобавок исключительно противоречивы. Довериться оставшемуся от человека образу — все равно что воссоздать статую по ее тени.

Те из историков, кто занимался им, делали это без настоящего интереса: для них он был всего лишь еще одним образчиком авантюриста, почти мошенника, которыми изобиловал XVIII век: Теодор фон Нейхоф, Джакомо Казанова, Роберт фон Пёльниц, Джузеппе Бальзамо, он же Калиостро, и так далее.

Тем не менее они, как мне кажется, упустили один весьма примечательный пункт — все эти люди кончили довольно плохо: Нейхоф в голоде и нищете по выходе из лондонской долговой тюрьмы; Казанова в бедности и убожестве, оставленный почти всеми своими друзьями; разорившийся Пёльниц в долгах; Калиостро в камере замка Сан-Лео. И все были разоблачены и опозорены. Ибо даже в таком бредовом мире, каким была Европа XVIII столетия, извечная справедливость в конце концов все-таки торжествовала. Сен-Жермен же провел в тюрьме всего одну ночь, в Лондоне, да и то по причинам чисто политическим. Он не познал изнанки фортуны, не был опорочен и умер уважаемым человеком на руках герцогов Гессен-Кассельского и Брауншвейгского. Хотя врагов у него хватало. Столь исключительная судьба так и манит к изучению.

Но и хулители, и почитатели рисовали с него лишь две противоречащие друг другу карикатуры; и та и другая одинаково неубедительны.

Последнее слово, чтобы высказать мои личные впечатления, — ведь романист, особенно когда пишет исторический роман, на самом деле проживает жизнь своих персонажей. Сен-Жермен — такой, каким я его воссоздал, — порой сильно меня раздражал, часто восхищал своей дерзостью и в конце концов растрогал. До неудавшегося гаагского предприятия, а именно мирных переговоров с англичанами, он представлялся мне всего лишь аферистом. Доверие Людовика XV, пусть даже оказанное по неосторожности, заставило его задуматься о судьбах народов и внушило мысль об ответственности. Благодаря враждебности Шуазеля он понял, что возможности его талантов и умения напускать на себя внушительный вид имеют свои пределы.

Сен-Жермен наверняка осознал, насколько неуклюже повел себя с послом д'Афри: его нахальная самоуверенность и гневные речи о братьях Пари были явно не к месту. Ему было тогда сорок лет. Он вовремя спохватился: ведь если бы он продолжил свое фанфаронство, то вряд ли когда-нибудь приобрел доверие санкт-петербургских заговорщиков, то есть братьев Орловых, а главное, Екатерины II.

Он наверняка сознавал важность государственного переворота в Санкт-Петербурге, поскольку низвержение Петра III разрушало опасный прусско-русский союз и спасало Европу от опустошительной войны. Именно в тот момент он понял истинную философию франкмасонства и цель различных эзотерических течений, бытовавших тогда в Европе: способствовать улучшению мира. Войны, беспрестанно раздиравшие Европу, оставили раны и рубцы гораздо более глубокие, чем можно себе представить из учебников истории. Деревня была разорена, молодежь выкошена, а королевская власть становилась все более шаткой. Принципы века Просвещения пустили корни в ширившееся недовольство третьего сословия и интеллектуалов, и можно утверждать, что, начиная с первых же конфликтов с парламентами и вопреки кажущемуся процветанию, достигнутому Шуазелем и последующими реформами, Людовик XV оказался королем без власти.

Тогда во Франции стала ощущаться реакция, и, хотя Сен-Жермен умер пятью годами ранее, он наверняка предчувствовал потрясение 1789 года — ведь благодаря своим связям с европейскими, в том числе и с французскими, ложами он был осведомлен лучше других. Поэтому, расценив сперва посмертный визит Сен-Жермена к госпоже д'Адемар как выдумку, я потом решил, что он вполне правдоподобен, если только допустить существование преемника, в данном случае — его собственного сына, которому было поручено продолжить дело.

В этих мемуарах приведена поразительная деталь: когда Сен-Жермен наносит госпоже д'Адемар свой поздний визит, он кажется ей помолодевшим. Она упоминает также политические миссии своего визитера, которые впоследствии замалчивались историками.