Несмотря на склонность к насилию, наглость, жестокость и разрекламированную привычку ломать людям машины, стамбульские легионы парковочных банд предоставляли беспечным городским богачам неоценимую услугу. Когда поток машин сбивался в огромную пробку, в которой было невозможно найти место, богатый водитель мог остановиться на тротуаре или даже посреди дороги и доверить свою машину «мальчику» – тот следил за ней, чистил стекла и мог даже полностью, до блеска, вымыть всю машину за небольшую дополнительную плату. Когда молодые, наглые члены местной банды влезали к Мевлюту, чтобы припарковать какую-нибудь машину на его территории, он смотрел в сторону, поскольку Дамат ясно дал понять, что не хочет «никаких проблем». Это делало работу легче. С помощью полицейского Мевлют останавливал движение, когда Дамат или кто-нибудь из его работников приезжал утром и уезжал вечером; он давал ободряющие советы паркующимся («Еще немного влево» или «У вас полно места сзади») и открывал дверцы важным персонам (для Дамата это всегда делалось в товарищеском духе). Покровительство Дамата позволило Мевлюту получить стул, который был установлен в том месте, которое называли воротами, хотя там не было никаких ворот. Мевлют бóльшую часть времени проводил, сидя на этом стуле и следя за движением по улице; за двумя привратниками, что стояли, разговаривая друг с другом, перед своими домами; за нищим, который время от времени приходил с главной улицы, где он демонстрировал свою искалеченную ногу; за трудолюбивым учеником одного бакалейщика из Самсуна; за обычными прохожими; за окнами на окружающих домах и за бродячими кошками и собаками. Он также болтал с самым молодым членом местной парковочной банды, которого товарищи насмешливо называли «мальчик».

Самым удивительным в Кемале, парковщике из Зонгулдака, было то, что, пусть даже он был глуповатым и чересчур много болтал, Мевлют все сказанное им находил интересным. Секрет привлекательности Кемаля был в свободном потоке откровенности о самых интимных подробностях его ежедневной жизни: о его сексуальных склонностях; о яичнице с сосисками и о том, что он ел вчера на ужин; о том, как его мать в деревне стирала белье; о том, как он поссорился с отцом, и даже о том, что он чувствовал, глядя на любовную сцену по телевизору прошлой ночью. Эти личные истории часто перемежались высказываемыми без всякой надобности мнениями о политике, бизнесе и местных делах: так, Кемаль не моргнув глазом утверждал, что половина мужчин, работавших в рекламном агентстве напротив, педики, а половина женщин – лесбиянки; весь Пангалты принадлежит армянам, и однажды они с помощью американцев потребуют все назад; мэр Стамбула тайно владеет долей в компании, которая делает автобусы с резиновым сцепом посредине (стамбульцы называли такие автобусы «гусеницами»).

Мевлют всегда чувствовал нотку угрозы в лакейском хвастовстве: тот богатый ублюдок, что припарковал «мерседес» на территории Кемаля, даже не подумав отдать бедняге немножко мелочи за беспокойство, не думает ли он, что может вернуться и не найти своей машины? А те скряги, что отказываются платить парковочный сбор (который, кстати, меньше, чем цена пачки «Мальборо») и угрожают пожаловаться на его банду в полицию, – они что, не понимают, что половина денег уходит полицейским? Придурки, готовые всыпать скромному парковщику, даже не догадываются, что за три часа с момента, как они оставят машину, аккумулятор, дорогую коробку передач и кондиционер их нового «БМВ» поменяют на хлам. И это еще ничего: банда из черноморского городишки Юние однажды за полдня сумела заменить двигатель «мерседеса» 1995 года на снятый со старого драндулета. Сделали они это так ловко и быстро, что вернувшийся владелец оставил парковщику еще и очень большие чаевые за то, что тот вымыл ему машину. Но Мевлюту было не о чем беспокоиться: на машины, находившиеся под его ответственностью, у банды не было никаких планов. Взамен Мевлют всегда разрешал Кемалю поставить несколько машин на участке компании, если были лишние места, хотя и держал Дамата в курсе своих договоренностей.

Иногда весь двор, парковка, тротуар и тихая улица погружались в глубокую тишину и молчание, и Мевлют тогда понимал, что, помимо привязанности к Райихе и дочерям, самым приятным в мире было рассматривать прохожих (как по телевизору), выдумывать истории, навеянные тем, что видел, и потом рассказывать кому-нибудь о них. Дамат платил ему не слишком много, но, по крайней мере, Мевлют был в гуще жизни, а не торчал где-нибудь в офисе, так что он не возражал. Он мог даже сходить домой после шести, когда офис закрывался и машины разъезжались. Позже ночью, когда парковка становилась до утра территорией банды, у Мевлюта было время продавать бузу.

Как-то днем, спустя месяц после начала работы на парковке, Мевлют, наблюдая за бродячим чистильщиком обуви, внезапно вспомнил, что первые десять недель беременности Райихи, в которые она имела право на аборт, уже истекли. Мевлют искренне верил, что его неспособность прийти к решению по этому вопросу проистекала как из неуравновешенности жены, так и из его собственной неуверенности. Даже в государственной клинике аборт был всегда опасным делом. Но ребенок принесет радость в дом и укрепит семью. Райиха все еще не сказала Фатьме и Февзие, что она беременна. Когда она сделает это, то поймет, что поступила правильно, с удовольствием глядя на то, как ее взрослые дочери нежно заботятся о новом ребенке.

Он погрузился в мысли о жене, ожидавшей его дома. Думая о том, как сильно он к ней привязан, как сильно любит ее, он чуть не заплакал. Было еще только два часа; девочки еще не вернулись из школы. Мевлют почувствовал себя таким же свободным, как в школьные деньки; он попросил молодого Кемаля из Зонгулдака присмотреть за парковкой и почти побежал домой на Тарлабаши. Он жаждал оказаться дома наедине с Райихой так же сильно, как в те прекрасные, блаженные первые годы брака, когда они никогда не спорили. Но на душе у него была еще и какая-то тяжесть, будто он забыл что-то очень важное. Может быть, поэтому он так торопился.

В то мгновение, когда он вошел, он понял, что это Аллах послал его домой с такой спешкой. Райиха поступила очень по-деревенски: попыталась вызвать выкидыш, но что-то пошло не так, и теперь от потери крови и боли она была почти без сознания.

Он подхватил ее на руки и бросился искать такси. Он знал, что запомнит каждую секунду происходящего до самой своей смерти. Он беспрерывно молился, чтобы их счастье осталось нетронутым, чтобы ее боль ушла. Он целовал волосы жены, мокрые от пота; он в ужасе смотрел на ее белое как простыня лицо. Он видел, что оно сохраняет все то же выражение вины и удивления, которое было на нем в ту ночь, когда они сбежали вместе.

К тому времени, когда такси добралось до клиники, Райиха истекла кровью и умерла. Ей было тридцать лет.

Абдуррахман-эфенди. В нашей деревенской гостинице теперь есть телефон. «Скорей, твоя дочь звонит из Стамбула!» – позвали меня туда. Я поспел как раз вовремя: Ведиха сказала, что моя дорогая Райиха скончалась в клинике после выкидыша. Я дважды выпил на пустой желудок, пока ждал автобуса в Бейшехир, и в тот момент всем сердцем чувствовал, что мы прокляты. Я тонул в отчаянии, потому что именно таким же образом мои сиротки потеряли свою мать. Слезы, по крайней мере, приносят облегчение.