Он так задумался, что чуть не пропустил то, чего ждал, ради чего больше недели мыл, чистил, стирал, гладил, просушивал, распушал, причесывал, полировал, реставрировал и придумывал. Можно сказать, ночей не спал!

Девочка, улизнувшая от присмотра старшей сестры или брата явно из какой-то компании, что сейчас собирали пожитки после пикника, замерла напротив мистера Хинча.

Но взгляд её был направлен не на него.

О, он уже знал этот взгляд детей трёх-четырёх лет, который мог остановиться на предмете, вызвавшем восторг, и быть таким пожирающим, будто уже присвоил желаемое себе.

Она сдвинула прозрачные бровки, яростно пожевала соску и сделала ещё несколько шагов в заданную им сторону.

Дети в принципе очаровательны, французские дети – неотразимы. И этот ребёнок был типичным их представителем, главное в котором для мистера Хинча было совершенно не внешнее её обличье: длинные до полуспинки рассыпавшиеся волосы, спереди постриженные глубокой скобкой чёлки или яркие глаза и малюсенький носик. Нет: дитя могло быть много красивее, прекрасным, как маленький Вишну, но главное чудо в нём хранилось внутри и оставалось бы чудом и не в такой изысканной скорлупке.

Не однажды за это лето ему приходила в голову такая мысль: а что, если бы, так сказать, не довлела бы днесь человеку злоба его и не вынуждала бы надевать железные латы несгибаемых костей, чтобы устоять в жизни? Вдруг бы человек тогда оставался именно таким: бесконечным неограниченным собственным потенциалом, чей проводник роста, как у корабельных сосен, не знает своего предела?..

Девочка обнаружила кое-что интересное и дальше и сделала ещё несколько шажков в сторону своего любопытства: да! Красота позвала её! Сейчас она дойдёт до ограды и увидит!

И тогда всё произойдёт само собой.

От напряжённого восторга лицо мистера Хинча залилось румянцем ожидания. Он сидел вполоборота к ответвлению дорожки, по которому шагали ножки в маленьких туфлях с тупыми носами. И оказывался лицом к лицу с подростками, но больше не замечал их.

Девочка внезапно остановилась, не дойдя до цели каких-то два шага, и, постояв, наклонившись к траве, треугольным указательным пальчиком изучала что-то.

Невыносимо!

Да что же она так тянет?

Сделай ещё два шага к ограде!

Увидь!

УВИДЬ!

Ребёнок развернулся и побежал обратно: прямо в объятия к не выдержавшему мистеру Хинчу.

Изо всех сил радостнее улыбаясь, он подхватил её на руки и, подняв над головой, протрубил:

– Мадмуазель! Посмотрите, кто вас там ждёт!

Ответом ему стал истошный вопль, и каждый, как ему почудилось, каждый им полностью молниеносно прочувствованный, каждый этот растущий, невидимый даже на рентгенограмме детский хрящик в отвращении и ужасе отпрянул, отшатнулся от него.

Как сам он в детстве отшатывался от Объятельницы.

Краем сознания он отметил, что на вопль ребёнка к нему бегут люди, страшно испугался, но продолжал прислушиваться к быстрому хладнокровному объяснению, звучащему в его голове:

– Человек может стать своим страхом. Страх – это состояние сознания. Антропологические константы охотно фантомизируются, муа-ха-ха! Дефантомизируй свои фантомы!

Он узнал этот хохот, и ужас объял его.

Не может быть?..

Теперь он отчетливо понимал и видел это: Объятельница стала им, им самим! Им она схватила этого ребёнка, им Она вышла из ночи в день! Проникла им из сна в явь!

Ужас был написан у него на лице, ужас от самого себя. Но разжать объятий он не мог, как будто Объятельница силой удерживала его руки, сжимающие уже истошно вопившего от страха ребёнка.

Мечась полуслепыми глазами по парку – пенсне слетело с носа в неловкой битве, – он увидел скачками приближавшееся к нему размытое пятно, и по мере этого кроличьего приближения оно определялось в фигуру высокой женщины в очках. Она что-то кричала в телефон на незнакомом языке, но слово «полиция» одинаково почти на всех языках.

Испугавшись вызванных полицейских, Объятельница немного ослабила хватку, и мистер Хинч смог чуть вдохнуть. И этот глоток воздуха проник в его мозг, как свет – в тёмный угол: боже, что я творю?

Он отстранил от себя извивавшегося ребёнка, на вытянутых руках с изумлением и состраданием таращась на него. И с благодарностью взглянул прямо в глаза подбежавшей иностранке.

Да, он часто видел её тут: вечно сидит на правой скамейке или валяется на животе на траве с большой тетрадью на кольцах.

Она протянула руки, и Объятельница, не в силах противостоять яви этого жеста, руками Доминика Хинча отдала ребёнка женщине.

К ним через газоны бежали служащие парка в форменных накидках, но полицейская сирена уже тоже звучала, казалось, повсюду вокруг, как будто они стояли внутри воющего торнадо. Мистер Хинч поморщился: голову прошивали стократно умноженные болью звуки сирены, рыданий младенца, непонятных ему слов служащих: «Месье, оставайтесь на месте!»

Он зажал уши руками, но тесноватый в плечах камзол сократил движение до смешного: как будто он приложил ладони от ужаса к щекам. Его роскошный, гладко-атласный утром, двухкилограммовый, бело-алый с серыми присосками осьминог в качестве жабо издох и тоже опустил все свои щупальца. Мистер Хинч снял его и не глядя обронил в траву.

Женщина отдала ребёнка подошедшей полицейской и подняла из-под скамейки отлетевшее невесомое пенсне мистера Хинча. Протянула ему.

Он с сомнением посмотрел на поблёскивающие стёклышки: насколько надо ему видеть, что он натворил? – и взял их.

Странное дело. В его раздумьях о старении преобладали положительные моменты: он живёт один и никого не станет раздражать ни оплывающей плотью, ни теряющим остроту умом. Но при этом иногда сожалел, что в силу присущего ему образа жизни, если бы он заболел, к примеру взять, меланомой, и его спина покрылась бы её розовыми, серыми и чёрными суккулентами, некому было бы сказать ему: Никки, знаешь, сходи к врачу, покажи эту дрянь, просто для нашего с тобой спокойствия.

То есть он боялся заболеть раком и узнать об этом, уже когда – и если – начал бы смердеть.

И вот: его плоть гладка и туга. Но он болен.

Он болен Объятельницей, но некому оказалось пробудить его от кошмара.

Она овладела, завладела им, стала им. Вернее, сделала его собой.

Протерев стёкла, он надел пенсне и с признательностью взглянул прямо в глаза женщине, вызвавшей полицию.

От благодарности, которую сообщал ей этот глубокий взгляд, ей стало не по себе: несчастный, несчастный! Что привело тебя к живому осьминогу на шее? И она успокаивающе едва заметно кивнула ему в ответ.

– Зло всегда хочет быть наказанным, – быстро заговорил мистер Хинч, обращаясь к ней в крайней степени сосредоточенности на мысли, вдруг совершенно ясно открывшейся ему.