Он опустил взгляд, страдальчески сведённые брови всё равно делали его лицо комичным, оказавшись почти параллельны усам с острыми кончиками. Он напряжено прислушивался, будто кто-то убегающий кричал издалека нечто важное, что ему было необходимо расслышать.

Её глазами это виделось, как если бы он, прислушиваясь к чему-то, был синхронным переводчиком неслышного на слышимое и невидимого на могущее быть увиденным.

Всё его большое, прекрасное, львиной лепки лицо, спрятанное под нелепыми усами, острой бородкой и длинной шевелюрой, побледнело и подергивалось от напряжения.

– Зло само жаждет своего поражения. Как-то оно понимает, что оскверняет мир собой. Зло не может стать частью мира, частью красоты. Оно может стать частью мира и красоты, только если будет остановлено – и само стремится к этому. Но его природа не пацифична и не жертвенна. Оно жаждет быть побеждённым в бою, быть уничтоженным добром… Или поглотить добро, сделать его собой.

– Извините! – Подавшись к нему, с прижатой к груди рукой, иностранка выпалила заученную фразу: – Извините, я не говорю по-французски!

– А, да? – Он улыбнулся, поднимая голову. Ему показалось это очень забавным и похожим на модель всей его жизни. Но он перешел на английский. – Я говорю, что зло…

– Вы арестованы, – двое полицейских наступали на мистера Хинча, оттесняя его от собеседницы.

– Хорошо.

– Вы имеете право на адвоката и право хранить молчание.

– Хорошо. – Доминик оглянулся на свою иностранку. – Прощайте?

– Прощайте!

Зеваки расходились, крикливые парни, наснимавшие и фоток, и видео с этой сценой, и сразу выкладывавшие их в инстаграм и ФБ, довольные и возбуждённые, ушли. Кто-то из дальнего угла парка зычно позвал их, и они пружинисто, как животные, снялись с шага на бег и широко понеслись по траве на зов.

Иностранка, не обращая внимания на обтекавших её с обеих сторон людей, стояла посреди дорожки и смотрела против садящегося солнца, как вооружённые полицейские уводят этого человека. Высокий, рослый, он послушно шёл между ними, как некрупный слон в сопровождении погонщиков.

Она покачала головой и вернулась за своей сумкой и тетрадкой, по счастью, так и валявшимся на траве. Подобрала их, взглянула в сторону выхода и вернулась к месту ареста этого странного человека. Все разошлись, сопровождая обсуждение расспросами и «о-ля-ля» в различных модуляциях.

Сирена продолжала выть, и иностранка краем глаза отметила какую-то беготню ближе к выходу, противоположному центральному, там же, куда рванули парни в спортивной одежде.

Она наткнулась взглядом на осьминога в траве. Сюрреализм какой-то… Только сейчас она заметила узкий рукав короткой, не больше метров двух, дорожки к ограде. Вероятно, раньше здесь было местечко для хранения каких-то вещиц садовников парка или уборщиков. Или стояли бочки с белым песком, который было предписано обновлять неустанно. Потом дорожки заасфальтировали и, наверное, для всех парковых служб сделали где-то общее помещение. А дорожка осталась, и старые каменные бордюры плавно очерчивали её.

И вот эти самые гладкие бордюры были украшены с обеих сторон обманчиво безыскусными букетами мелких цветочков, виртуозно заключенных в вафельные конусы для мороженого, в свою очередь своими остриями конусы прямо держались воткнутыми в густой траве!

Она прошла дальше: невозможно отвести глаз… По пяти цветочных факелов с каждой стороны: фиалки, анютины глазки, ландыши (в октябре!), незабудки разных цветов… невероятно. Она дошла до парковой ограды и остановилась: дорожка кончилась.

Но то, что она увидела за высокими, как жильные струны арфы, прутьями, заставило её замереть и затаить дыхание.

На изумрудном газоне размером немногим более стола для пинг-понга, перед белым домом с мраморным крыльцом в три широкие ступени и двумя довольно облупленными львами по бокам был накрыт поистине королевский сладкий стол!

Чего только не было учтено в этой дотошной, музейной сервировке. Изумительная скатерть и салфетки, бокалы для воды и вина, тарелки, одна на другой под смену угощений, столовые приборы, наутилусы с живыми цветами, вазоны с фруктами и крошечными пирожными, подносы на высоких ножках под стеклянными колпаками с конфетами в отдельных кружевах, чайные чашки и яркий чайник в форме петуха! Лёгкий ветер поднимал края длинной белой скатерти с вышитыми узорами, и она могла увидеть во всей красе и костюмы гостей вокруг этого стола.

В недоумении терпеливо ожидая куда-то запропастившегося хозяина – пошёл встретить Почётную Гостью и не вернулся! – за столом в плетёных креслах и на всех трёх ступенях каменного крылечка ко входу в дом сидели и не двигались, замерев в чинном молчании, удивительные создания: причудливые строгие золотистые Зайцы и белые Кролики в смокингах и лосинах, узкомордые умные Лисы в сюртуках с полами вокруг хвостов, добрые толстые Голуби с отливающими на солнце розово-серыми грудками – непостижимо, какими средствами художник, создавший их, смог добиться этих переливов, естественных, как настоящее оперение дикого голубя, и пластичных, как бензиновое пятно в дождевой луже.

Подробные, анатомически точные бабочки и мотыльки со старинными вышивками на громадных створчатых крыльях, стрекозы с аметистовыми глазами, три поблескивавших агатовыми лапками жука в широких шляпах, длинных пиджаках, один из них держал фонарик с зажжённой внутри свечкой. Несколько пчёл с тельцами из камней засахаренного янтаря и прозрачными слюдяными крыльями, словно из застывшего на солнце мёда.

Это были предметы высокого искусства, выполненные с большим вкусом и преображенной достоверностью. Казалось, что сейчас они встанут, подскочат, взлетят – и исчезнут.

Между игрушками было много живых цветов, что придавало всему зиккурату обличие странного надгробия, от которого сжималось сердце.

Но венчал застолье, как вешают на иной парадной стене голову оленя, явно антикварный портрет нарядного, в галстуке-бабочке, жизнерадостного зайца в пенсне и с курительной трубочкой в зубах. Он ободряюще улыбался с перекрестья стеклянной входной двери в дом.

Пенсне!

И она поняла всё.

Конечно, она не знала мотивации, не знала, зачем он хотел показать ей всё это, привести девочку сюда, к этому столу с малюсенькими угощениями и всеми этими изумительными мерцающими игрушками, но было совершенно очевидно, что вся многодельная инсталляция – и не забыть букетики в конусах для мороженого! – сочинена для и за ребёнка, а никак не против него.

И женщина, закинув широкий ремень сумки с тетрадью на плечо, вытянула из кармана джинсов телефон и начала судорожно, но очень подробно фотографировать в наступающей темноте всё, что увидела.

Ждущую своего создателя красоту.

Для того, чтобы выпасть из карты памяти мистера Доминика Хинча, требовалось всего ничего. Просто махнуть на себя рукой, перестать недоедать ради приличной обуви, сменить светлый чесучовый костюм а-ля Марлен Дитрих с широкими штанинами и идеально посаженным пиджаком на джинсы и футболку, и всё: ты невидим для него. Выпадаешь из контекста выстроенных им пространств раз и навсегда.