Нипиза огляделась по сторонам. Она улыбалась. На секунду она повернула лицо к нему, и он увидал ее белые зубы и красивые глаза, смотревшие прямо на него.

А затем она вдруг бросилась на колени и заглянула под самый камень.

Глаза их встретились. По крайней мере с полминуты оба они не издали ни малейшего звука. Нипиза не двинулась далее и так затаила дыхание, что Бари даже его не слышал.

А затем она почти шепотом стала звать его к себе:

– Бари! Бари! Иди сюда, Бари!

Только теперь в первый раз Бари услышал это имя. В этом звуке было столько нежного и убедительного, что, вопреки всему, собака одержала в нем верх над волком, и он жалобно заскулил. До ее слуха донесся этот скулеж. Нерешительно она просунула к нему руку. Это была голая, круглая и мягкая рука. Он мог бы броситься вперед на длину своего тела и легко вонзить в нее свои зубы. Но что-то удержало его. Он чуял, что это был для него не враг, а друг; он видел, что эти смотревшие на него с таким удивлением глаза вовсе не хотели причинить ему зла, и когда она стала кликать его опять, то на этот раз в ее голосе для него прозвучала нежная, странная, трогавшая за душу музыка.

– Бари! Бари! Иди сюда, Бари!

Она то и дело звала его так и все время старалась просунуть свое лицо как можно глубже под камень. Она никак не могла дотянуться до него. Между Бари и ее рукой все еще оставалось пространство не менее фута, а она уже не могла придвинуться к нему и на один дюйм. Тогда она заметила, что с другой стороны камня была под ним лазейка, прикрытая другим камнем. Если она отодвинет этот второй камень, то сможет легко подлезть под большой камень через эту лазейку.

Она выползла обратно и потянулась на солнце. Сердце у нее билось. Пьеро все еще был занят своим медведем, и она не хотела его тревожить. Она сама сделала усилие, чтобы отодвинуть камень, который загораживал собою лазейку под большой валун, но он оказался плотно вросшим в землю. Тогда она стала подкапываться под него палкой. Если бы Пьеро был здесь, то его зоркий глаз сразу же определил бы значение этого второго камня, который и размером-то был всего с одно ведро. По всей вероятности, он находился здесь уже целые века, так как поддерживал собою большой валун и не давал ему упасть, точь-в-точь как один золотник может поддерживать в равновесии целых десять тонн. Через пять минут она уже могла сдвинуть эту подпорку вполне легко. Она навалилась на нее. Дюйм за дюймом она отталкивала ее в сторону, пока наконец не оттащила совсем, и перед нею обнаружилось отверстие, сквозь которое она свободно могла пролезть. Она опять посмотрела на Пьеро. Он все еще был занят своим делом, и она тихонько засмеялась и сняла со своих плеч красный с белым платок. Она рассчитывала накинуть его на Бари и подтащить его к себе. Затем она встала на четвереньки, потом растянулась на животе во весь свой рост и стала вползать через дыру под камень.

Бари не шелохнулся. Прижавшись затылком к скале, он уже слышал то, о чем совершенно не догадывалась Нипиза: он чувствовал медленное и все возраставшее давление камня, под которым сидел, и так же медленно и постепенно старался высвободиться из-под этого давления, которое все продолжалось и продолжалось. Всей своей массой камень стал оседать! Нипиза не видела этого, не слышала и не понимала. Она все с большею лаской продолжала подзывать к себе собаку:

– Бари, Бари, Бари!..

Ее голова, плечи и обе руки были теперь уже под валуном. Глаза светились уже совсем близко от Бари. Он заскулил. Сознание какой-то большой неминуемой опасности охватило его всего.

А затем…

Нипиза вдруг почувствовала на своих плечах давление, и в тех самых глазах, которые только что так приветливо смотрели на Бари, вдруг мелькнуло выражение ужаса. Она громко вскрикнула, и такого крика Бари еще ни разу не слыхал во всей Пустыне. Это был дикий, раздиравший душу вопль, полный судорожной боязни. Пьеро не слышал этого первого ее призыва. До него донеслись только второй и третий, и затем последовали один за другим стоны, когда оседавшая масса стала окончательно сдавливать нежное тело Нипизы. Он побежал к ней со всех ног. Крики становились все слабее и наконец замерли совсем. Пьеро увидел, как Бари выскочил из-под камня и сломя голову помчался к выходу из ущелья, и в ту же минуту заметил торчавшие оттуда же платье и обутые в мокасины ноги Нипизы. Вся же остальная часть ее тела оказалась скрытой под камнем.

Как сумасшедший Пьеро стал ее откапывать. Когда через некоторое время он вытащил ее из-под валуна, то она была бледна как смерть и не двигалась. Глаза у нее были закрыты. Он приложил к ней руку, и ему показалось, что она уже умерла, и тяжкий вопль вырвался у него из глубины души. Но он знал, как нужно было приводить человека в чувство. Он разорвал на ней платье и тут только убедился, что, вопреки его опасениям, все кости у нее были целы. Тогда он побежал за водой. Когда же он возвратился, то она лежала уже с открытыми глазами и тяжело дышала.

– Какое счастье! – воскликнул Пьеро и вдруг зарыдал и опустился перед ней на колени. – Нипиза, моя Нипиза!

Она улыбнулась ему и взялась руками за грудь. Пьеро притянул ее к себе и обнял, совершенно позабыв о воде, которую достал с таким трудом.

А несколько позже, когда он встал на колени и заглянул под камень, то побледнел как смерть и воскликнул:

– Какой ужас! Что, если бы не оказалось под камнем этой глубокой впадины, Нипиза? Что было бы тогда?..

Он содрогнулся и не сказал более ни слова. Но Нипиза, счастливая тем, что так легко отделалась, протянула к нему руку и с улыбкой ответила:

– А все-таки это интересно!.. Но знаешь, отец, ни один возлюбленный не будет меня никогда так сжимать в своих объятиях, как этот камень!

Лицо Пьеро омрачилось, и он низко над ней нагнулся.

– Ни один! – резко сказал он. – Никогда!

О, он вспомнил о том, что Мак-Таггарт, фактор с озера Лакбэн, уже присватался к ней, и, крепко сжав кулаки, только тихонько поцеловал ее в голову.

В дикой тревоге от отчаянных криков Нипизы и от вида Пьеро, когда тот сломя голову бросился в его сторону от трупа Вакайю, Бари долго бежал без оглядки, насколько хватало у него духа. Когда же он наконец остановился и перевел дыхание, то был уже далеко от ущелья и находился как раз около заводи бобров. Целую неделю Бари не бывал около этой заводи. Он не забыл ни Сломанного Зуба, ни Умиска, ни других маленьких бобрят; но Вакайю и его ежедневные ловли свежей рыбы были для него большим искушением. Теперь Вакайю уже вовсе не существовал на свете. Бари чувствовал, что большой черный медведь уже никогда больше не будет ловить рыбу в спокойных омутах и в шумливых перекатах и что там, где до этого так мирно и в таком довольстве протекала жизнь, теперь грозили одни только опасности; и как до этого он все свое благополучие строил на возвращении в свою родную берлогу под валежником, так и теперь, в минуту крайнего отчаяния, прибежал именно к бобрам. Трудно было бы определить, кого он, собственно, боялся, но во всяком случае не Нипизы. Правда, она за ним гналась. Он даже чувствовал, как она схватила было его руками и как коснулись его ее мягкие волосы, но все-таки ее он вовсе не боялся! И если он останавливался иногда на своем бегу и оглядывался назад, то разве только для того, чтобы лишний раз поглядеть, не следует ли за ним именно она. От нее одной он не убежал бы никогда. В ее глазах, голосе и руках было для него что-то притягательное. Теперь его угнетали еще большая тоска и большее одиночество, и всю ночь он видел тревожные сны. Он нашел себе укромное местечко под большим корнем сосны невдалеке от колонии бобров, улегся там, и всю ночь видел во сне мать, Казана, свою родную кучу валежника, Умиска и Нипизу. Однажды, пробудившись, он принял корень сосны за Серую Волчицу, и когда понял, что это была не она, то и Пьеро и Нипиза, услышав, как он после этого заплакал, сразу определили бы, что, собственно, он увидел во сне. То и дело перед ним проходили тревожные события того дня. То ему снились Вакайю и его ужасная смерть, то глаза Нипизы приближались почти вплотную к его глазам, то он слышал ее голос, который почему-то казался ему сладкой музыкой, то до него долетали ее страшные стоны.