class="p1">В эту ночь, лежа за своим камнем, я сгрыз последний сухарь.

Враги, очевидно, хотели отдохнуть перед атакой. Они считали, что каждый час ожидания нас изматывает, пожалуй, не меньше, чем самый бой.

И вот снова взошло солнце и обогрело нас, продрогших, усталых и голодных. В ячейках бодрствовали дозорные, остальные получили возможность часок-другой поспать.

Рядом со мной лежал отец. Он, как всегда, не унывал. Мы были окружены в глубоком тылу противника.

— Ничего, отобьемся, — говорил отец.

Он человек бывалый. Два солдатских «георгия» заслужил в прошлую войну с немцами, когда меня еще и на свете не было. Партизанил в Карелии в годы гражданской войны. Дрался с финнами, англичанами. Любил я в детстве вечерами, лежа на печи, слушать его солдатские рассказы.

Чего он только не знал, чего не умел: и коня подковать, и горбушу направить, и вершу поставить, и сеть сплести, и сапоги тачать, и даже в малярном деле кое-что кумекал. Но больше всего по душе ему было кузнечное и слесарное дело. В мастерской при МТС он был кузнецом и слесарем.

Сызмальства мне казалось, что нет такой вещи, которую отец не сумел бы сделать, нет такого ремесла, которого он не знал бы.

В детстве я гордился знаниями отца. А когда вырос, стал стесняться своего старика, потому что его рассказы изобиловали чертями, русалками, ведьмами.

— Уймись ты! — говорил я ему. — Мне за тебя перед товарищами совестно, ничего этого на свете нет.

А он, бывало, обидится на меня и скажет:

— Вожжой бы тебя, Колька, отстегать, чтоб отцу такие речи не говорил. — И уйдет к себе в кузницу.

Дня три не разговариваем.

И вот на третий день за ужином, чтобы загладить грубость свою, я и попрошу:

— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь из своей жизни.

— Да что мне говорить… Жизнь как жизнь.

Потом вытащит из-за пазухи новый финский ножик с замечательной рукояткой, отделанной оленьей шкуркой. Ахнешь, бывало, от восхищения.

— Хотел было на кустарную выставку послать, да уж так и быть, бери.

Я сам себя от радости не помню. Финский нож!

Я всегда боялся, когда девушки к нам заходили, потому что невоздержан был мой отец на крепкое словцо. И выпить он также любил — к случаю, а… впрочем, было бы горючее — будет и случай. Это его слова.

Однажды во время зимних каникул зашли ко мне Аня и Катя, чтобы узнать городские новости и посоветоваться, какую пьесу в клубе поставить. Я, студент педтехникума, для них, шестиклассниц, тогда авторитетом был.

Сидим мы так важно, разговариваем. Вдруг откуда ни возьмись пришел отец с работы, перемазанный весь и слегка навеселе. Услышав, о чем речь ведем, сразу же вмешался, стал про гражданскую войну рассказывать.

Я и не думал, что старик теперь партизанить будет… Довольно повоевал за меня отец, теперь я за него должен по лесу походить, мой черед.

Но вышло по-иному. Он в отпуске был. На рыбную ловлю вместе с Петькой, младшим братом моим, ушел на дальние озера. А через день после его ухода началась война.

Вернулся он спустя две недели, когда война уже была в полном разгаре. Пришел радостный — больно уж хороший улов выдался. Не успел я ему и слова сказать, как вдруг немецкие самолеты над нашим селом. И ну вдоль по улице из пулеметов стегать. А там в этот час ребятишки, Петькины дружки, в пыли играли, горки насыпали да из песка пирожки лепили. И вот как начал немец по ним, по детям… Троих — насмерть.

На другой день стали из деревни эвакуировать женщин, стариков и детей. Эльвира Олави со своими коровницами и телятницами угоняла скот по пыльной дороге. Другие увозили на телегах нехитрое имущество. Много добра, трудами нажитого, осталось в опустевших домах.

Вместе с другими отец вез к станции железной дороги Петю и маму.

Попрощались мы с ним по-серьезному, в тот час он впервые ко мне, как к взрослому, отнесся.

Через несколько дней, когда в районе уже были фашисты, послали меня вместе с Шокшиным и канадцем Ниеми в дозор.

Матти Ниеми все в отряде звали канадцем потому, что он и в самом деле приехал к нам из Канады. Много финнов в поисках работы эмигрировали в разное время в Соединенные Штаты и Канаду. Родина была для них мачехой. Но и в Америке им было не легче. Вот почему многие из них с охотой приехали со своими семьями и всем скарбом из США и Канады в Советский Союз. Среди них был композитор Раутио, написавший гимн Карельской республики, и немало других славных товарищей. Советская Карелия стала для них настоящей родиной-матерью.

Лежим это мы с Ниеми и Шокшиным за кустами и слышим по дороге топот копыт и скрип колес.

— Готовься! — шепчет мне Шокшин. — Бричка!

Я и так уж готов, — правда, тогда только у одного Шокшина винтовка была, у меня и Ниеми простые охотничьи ружья. И вдруг бричка эта останавливается, не доезжая до нас пятидесяти шагов. Место, закрытое густым можжевельником и мелким разросшимся осинником, — ничего не разобрать, что там делается, да и самой брички тоже не видать. У нас, так сказать, боевая готовность номер один. И вдруг услышал я знакомый голос:

— Ну, погоди, погоди, не пугайся, не пугайся, милая, сейчас все в порядке будет.

— Стреляй! — шепнул Ниеми.

— Постой, — сказал я, — пойду посмотрю. — И, осторожно раздвигая кусты, выглянул на дорогу. Ну да, так оно и есть! Это был отец. — Что ты здесь делаешь? — окликнул я его.

Он оглянулся на меня и равнодушно, словно за обычной будничной работой, сказал:

— А ну-ка, Коля, помоги распутать сбрую.

Я подошел поближе. Со шлеей что-то неладно было. Видно, отец, запрягая, волновался.

— Неужели ж ты думаешь, что в такое время я буду с бабами да с ребятами? Нет, и я не гнилой пень. Веди-ка лучше меня, сынок, к командиру. Только скорее. А то расположились фашисты лагерем в семи верстах отсюда, портянки по кустам развесили, тут самое время и ударить.

Так заявился отец мой в наш партизанский отряд и сразу стал в нем одним из самых активных бойцов.

Это было так давно. Еще в первые недели войны. А сейчас мы с отцом проделали уже семнадцать лесных партизанских походов.

Лежавший в пяти шагах слева от меня Ямщиков вполголоса запел. Он немного фальшивил, но слова можно было разобрать:

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой.

— Сынок, разбуди его, — тихо сказал мне отец.